Недоехавшее колесо

Недоехавшее колесо. 18.04.2021

«Один день Ивана Денисовича» был прочитан мною в ранней молодости и произвел большое впечатление. Позже, в университете, я прочитал «Архипелаг ГУЛАГ». Эта книга выглядела финальным разоблачением, предшествующим смерти главного героя антиутопии – то есть смерти читателя, всеми правдами и неправдами ухитрившегося прочитать главную Запретную Книгу.

Наступила перестройка, потом СССР распался. Произведения Солженицына можно было легко достать, во всех толстых журналах печатались отдельные части бесконечного «Красного колеса». Некоторые фрагменты эпопеи – про Ленина - я слышал ранее по радиоголосам, они мне нравились. Но с чтением «Колеса» я медлил. Это произошло только в 2000 году. Разочарованный солженицыновским «хауптверком», я сел писать подробный разбор – весьма пристрастный и с многочисленными отступлениями, посвященными оценке описываемых там исторических событий.

Писал-писал, но потом махнул рукой. Однако, кажется, такого разбора нет до сих пор, поэтому публикую свои разрозненные заметки. Что-то я смягчил, приведя в соответствие со своим теперешним состоянием – человека немолодого и кое-как пережившего разочарование от того, что не случилось в России - в 90-е годы, в 00-е, а теперь уже и в 10-е.

1. Композиционная беспомощность

«Красное колесо» - это провальное произведение, которое никто не будет читать. Его публикация в многочисленных журналах даже на волне читательского интереса стала вызывать все большее недоумение. Редко кто из читателей дочитал роман до конца.

Уже первая книга цикла «Август 14-го» состоит из трёх несвязанных друг с другом частей, точнее, даже из конгломерата отрывков трёх несвязанных друг с другом произведений.

Во-первых, это (самая древняя часть, «основа») роман о неудаче русского наступления в Восточной Пруссии (вроде обличительной «Цусимы» Новикова-Прибоя).

Во-вторых, это «жэзээловский» нон-фикшен «Столыпин», написанный по канонам сталинского кинематографа. (Прогрессивный Можайский и реакционный Александр III, топчущий сапожищами хрупкий аэроплан. Передовой Попов и слабоумный Николай II, разбирающий погаными ручонками драгоценное радио. Гениальный Менделеев и...).

В-третьих, это народная эпопея «Тихий Ростов-на-Дону» с автобиографическими мотивами. Эту часть Солженицын писать как-то стесняется, хотя именно с неё начинается повествование. Несколько сюжетных линий никак не продолжены, но подаются как заявка на будущее, некий грандиозный зачин, смысл которого будет раскрыт в последующих частях бесконечного сериала.

Кроме того, в книге присутствует подборка газетных вырезок, довольно бессодержательная. К ним примыкают несколько «исторических документов», большей частью неинтересных. Отдельным вкраплением выглядит главка о Ленине, долженствующая восприниматься благодарным читателем как обозначение предстоящего расширения масштаба повествования. На эти частности приходятся оставшиеся пять процентов объёма.

Хотя книга имеет подзаголовок «узел», никакого узла нет. Нет даже клубка. Автор пытается связать расползающиеся сюжетные линии, но связи нет, даже хронологической. Главы со Столыпиным выпадают из последовательности, и оказывается, что это какие-то предыдущие «узлы» (а почему бы с них тогда и не начать?). Раз их много и они небольшие, то это, наверное, не узлы, а узелки на память. Аргументация появления таких узелков («без этого не понять») выглядит композиционно беспомощно. А связь «Тихого Ростова» и «Пруссии в огне» оправдана разве что в оппозиции зажиточной мирной, а затем тыловой жизни с военными главами романа. Но в этой «Войне и мире» нет сюжетного переплетения военных и мирных сцен, и нет контрапункта «беззаботность-тревога», «мир-война» и т.д.

Вероятно несогласованность художественного текста, уже в первой книге направившая колесо повествования по кривой колее, объясняется историей формирования авторского замысла. Первоначально Солженицын хотел написать роман о 1914 годе. На эту основу затем было насажено исследование о Столыпине. Автор, не чувствуя себя историком, побоялся писать произведение нон-фикшен и сделал его элементом романа, а ля знаменитые отступления Толстого.

Автобиографический «Тихий Ростов» добавился к замыслу после нобелевского триумфа, который заносчивый, но не избалованный славой писатель воспринял как санкцию на уроднение с русской историей. Следует учесть, что Солженицын, как и все советские люди, - социальный сирота с обрезанной семейной памятью. Когда он узнал о родственниках, хоть как-то выделявшихся в социальной иерархии, это выглядело откровением. Поэтому предки, совершенно ничтожные на фоне описываемых событий (какие-то провинциальные землевладельцы средней руки), были им включены в ткань романа. Так в романе появился «Лаженицын» и тому подобные скучные персонажи.

2. Роман не нужен

Для Солженицына, роман - это вершина писательского творчества, а серия романов – «эпопея» - писательский триумф. Никакого чёткого плана и даже понимания описываемых событий у автора не было. Он настойчиво подчёркивает, что задумал «Колесо» со школьной скамьи, вынашивал замысел, работал в архивах, всё продумал, но элементарный анализ строения первой книги показывает, что ничего этого не было. Было желание написать «масштабное полотно». И был смутный замысел, базирующийся на том уровне фактов и на том общем понимании действительности, которые у Солженицына тогда имелись. Колесо (и колесо кривоватое) катилось автором на авось.

Всё это, соединяясь с научной добросовестностью и писательской честностью Солженицына, неизбежно должно было привести к литературной неудаче. Новая информация, получаемая в эмиграции, а затем и в результате общей демократизации СССР, раз за разом меняла отношение автора не только к описываемым, но и к уже описанным событиям. Однако упрямство и желание сохранить композиционную цельность произведения не позволяли Солженицыну сказать, что он ошибался в «узле 1914», в «узле 1916», и ему приходилось о чем-то умалчивать, что-то задним числом объяснять по-другому. Колесо вихляло, ходило восьмёркой, в общем, всё «пошло колесом» и завалилось набок.

Своевременный отказ от искусственной формы повествования, или хотя бы разрыв этого повествования в РАЗНЫЕ произведения, помог бы Солженицыну вполне легально отказываться от своих предыдущих взглядов. Что, между прочим, как результат творческой эволюции, имело бы самостоятельную научную (и художественную) ценность.

«Октябрь 16-го» является существенным отходом от идеологических установок «Августа 14-го», однако, борясь с туманом идеологического мракобесия, Солженицын использует не научный анализ, академическое источниковедение, юридическое расследование по документам, а импрессионистические мнения, помещённые в ткань ХУДОЖЕСТВЕННОГО произведения. Например, посреди повествования, как чёртик из коробочки, появляется разысканный романистом, но отнюдь не учёным филологом, АВТОР «Тихого Дона», и растерянный русский читатель, доведённый до слёз отечественным «импрессионизмом», вроде как принуждается верить, что это именно так.

Столыпин у Солженицына (склонного к преувеличениям, необходимым для художественной словесности, но ненужным для научного анализа) превращается чуть ли не в Христа, а многострадальный Николай II - в прекраснодушного идиота, неведомо как оказавшегося на российском троне. Он так и пишет: «Николай – сирота». Весь ход военных действий Первой мировой в соответствии с толстовской традицией Солженицыным трактуется наоборот, с той только разницей, что Толстой всё же не осмелился назвать войну 1812 года поражением. Автор берёт отдельные неуспешные операции и, отмахиваясь от успешных, заявляет об общей бездарности и провальности русского командования. Между тем война была начата русскими при максимально выгодном и правильном расположении сил, так же правильно, экономно продолжена, и к лету 17-го года завершалась успешно. Что и побудило за несколько месяцев до предполагавшегося окончания войны татарских мудрецов пойти на отчаянный риск государственного переворота. Такое возможно или когда очень плохо (вроде положения третьего рейха в 1944 году), или когда очень хорошо.

Общей проблемой Солженицына является запаздывание осуществления планов, характерное для людей в возрасте. Солженицыновские схемы, и политические и литературные, возникают в определённый исторический момент в результате трезвого анализа событий. Но их исполнение запаздывает, время меняется, и то, что годилось и было горячо ожидаемым вчера, оказывается вредным.

«Август 14-го» для 1970 года был идеален. Эта полуправда в стиле «идеалист и человеколюбец Муссолини против подонка и тирана Гитлера». Мифическая «неподготовленность» России к войне уравновешивается реабилитацией русского офицерства как такового (чем занимался советский кинематограф с его «Адъютантом» и «Офицерами»). В романе была также «реабилитация» самой первой мировой войны, в смысле её масштабности, серьёзности и трагичности. И место действия романа удивительно подобрано: Восточная Пруссия, т.е. Калининградская область, русская Прибалтика, которую тогда можно было расшевелить в окно в Европу. Всё выверено на аптекарских весах 1970 года. Впритирку, но «пропустят».

Но как это всё сочеталось с нравственным ригоризмом Солженицына? Да никак. Призыв «жить не по лжи» хорош для математика, особенно учителя математики и особенно в сельской школе. Однако деятельность писателя сама по себе - деятельность ложная, обманчивая. «Ложь во спасение», «сон золотой», или, если говорить языком математики, мнимое число, призванное погибнуть, но помочь решить реальную формулу. Но и это не всё. Вообще «литература» к концу 20 века стала негодным методом. Сама технология обмана устарела, в неё перестали верить. Нет интереса. Раз нет интереса - нет наркотизации, и все видят, «как это сделано»: грубая краска, пакля волос, картонные декорации. А, в общем, скучно и длинно.

Солженицын недоумевает в романе, что никто в России не догадался прочесть и проанализировать протоколы Государственной Думы. Вообще-то и Солженицын читал эти протоколы, как он сам говорит, «выборочно». Если бы он читал полно, то избежал бы многих ошибок. Например, идеализации крестьянства, которое слишком себя показало в первой и второй Думах. Не так уж и много нужно было прочесть - четыре «Красных колеса».

Эти протоколы никто не читал 70 лет, т.к. русская история кончилась, разрушенный остов был покинут беженцами, и не осталось ничего. А на миф Февральской революции навешивался общий миф Первой мировой, и, шире, - миф «Версальской системы», из этого далее вытекал миф Второй мировой и Ялты-Нюрнберга. Задавленные этими сказочными глыбами люди не могли дойти даже до спокойного ученического анализа политической жизни начала века.

Сам Солженицын постоянно блефует, у него нет ретроспективы описываемых событий. Февраль он не помещает в контекст общеевропейского и даже общемирового «революционного процесса». Младотурецкая революция, революции в Германии и развалившейся Австро-Венгрии, революция в Мексике и новой Турции, революции в Индии и Китае – всё это остается «за кадром», но это так же необходимо, как описание военных действий на русском фронте в сравнении с военными действиями на Западе.

Солженицын не видит предумышленности и предопределённости Думы и Февраля. Отсюда - непонимание роли Керенского, роли Протопопова. Даже Шляпникова, который привёз из Америки «пятьсот рублей», потратив их по дороге на дорогу. В его изложении зияющие провалы. Например, он рассказывает о кровавом воскресенье без упоминания Гапона и Зубатова. В «Марте 17-го» всего один абзац о положении на железных дорогах, и ничего о «рухловщине» (которая вызвала затем звериную ненависть большевиков к железным дорогам и спровоцировала физическое уничтожение железнодорожников специальной ЖЧК).

3. О Николае

Интересно, что по мере повествования характер Николая II начинает угадываться Солженицыным. Он отходит от прямолинейности «Августа 1914-го». Николай - это сильный русский характер. Всеми правдами и неправдами, когда блефуя, когда даже и «под дурачка», не имея достаточно средств для достижения целей, но из-за гибкости ума и силы воли используя хаотично колеблющиеся вокруг силы, делать НЕВОЗМОЖНОЕ и идти к основной цели.

Не таким ли Николаем II является и сам Солженицын? Пройдя хаос и разрушение, построивший дом, семью, достигший всемирной славы, сваливший мирового колосса тоталитаризма и уже и осмеянный на родине, и почти что забытый, но лишь для того, чтобы через какое-то время, да хоть через сто лет встать во весь огромный рост?

Упрекающие Николая II в недостатке силы не понимают, что любого другого царя в России убили бы ещё в 1905 году, как Сергия. И ничего бы не помогло. 25 тысяч человек убил красный террор, в их числе много министров, да и членов царской семьи. Николая II ненавистники России считали дурачком и «жалели», не убивая и надеясь, что он будет вызывать дезорганизацию государства. А «дурачок» правил 22 года и привёл страну в начале 17-го года к триумфу. Его тогда РАЗГАДАЛИ и убили.

При этом за склонностью к компромиссам и за личным обаянием таились холодная сосредоточенность, умение находить людей и необходимая для политика безжалостность. Николай II манипулировал всем: и женой (двором), и Распутиным, и министрами, и Госсоветом, и Думой, и Антантой, и Германией. Делая невозможное.

Это Византия. Не деспотия, где строили пирамиды и выкалывали глаза, а маленькая страна, восточноевропейская Голландия, чуть ли не полис. Которая взяла да и пережила свою гибель на чёрт знает сколько лет, дожив чуть ли не до открытия Америки.

После приезда Солженицына в Россию его демонстративно третировали. Но, тем не менее, он оказал колоссальное влияние на советский истеблишмент, всех этих Чубайсов и Гайдаров. Правда, это влияние было косвенное, точнее, «косое». Именно он ввёл в пантеон постсоветских героев Столыпина. Столыпин пошёл по рукам советских чиновников, и все стали Столыпиными. Руцкой, например. Столыпин был хороший, а его убили евреи (диссиденты). Впрочем, эмигрантские диссиденты восприняли всё ТОЧНО ТАК ЖЕ. У них хороший Богров убил плохого Столыпина. Знак при подобном уровне анализа не имеет значения.

4. Революцию, по мнению автора, никто не делал

При описании событий февраля Солженицын стоит на позиции толстовского «анализа» («шёл в комнату, попал в другую, а господь управит»). Однако очевидно, что февральский путч был хорошо спланирован, проведён оперативно и с большой жестокостью.

1. Провоцирование парламентского кризиса (ловко нейтрализуемое уступчивостью царя, так и НЕ ДАВШЕГО реального повода для путча). Царь был очень стеснён в манёвре вправо, а маневрировал влево, уверенный, что во время войны «не посмеют», так как это будет самоубийством. Но пошли на самоубийство.
2. Провоцирование беспорядков в армии и на заводах. Наиболее чётко и ясно видно во флоте. Балтфлот – дрозофила революции. Из-за компактности и замкнутости флотских экипажей всё видно невооружённым глазом. Юридическое расследование надо начинать с флота.
3. Жесточайшая цензура. Закрытие всех независимых газет после революции, затем наглейшая демонстративная ложь. Развёрнутая кампания «в защиту революции», которой поддалась основная масса интеллигенции, в том числе люди весьма культурные (отзывы о феврале Мережковского, Розанова, Блока). Человек того времени был совершенно не защищён от идеологического манипулирования («Господа, не будут же они!» – Будут!). Одновременно началась операция прикрытия, добившая через семь десятилетий и до Солженицына: всё получилось само собой, «стихийный всплеск».
4. Физическое устранение при малейших попытках сопротивления. При этом говорится, что убивали самобегло, спонтанно, в виде «эксцессов». Между тем, убивали большей частью «за дело», кого надо, по спискам и на нужном направлении. Убийство Валуева, убийство в Луге, убийство в Кронштадте и т.д.
5. Контроль над армией и чистка армейского руководства. В основном, на уровне шельмования, но в критические моменты и физически. С самого начала на улицах стали убивать офицеров без красных знаков. Со знаками, наоборот, всем руководили. Их имена до сих пор не афишируются. Ввиду последующих событий все стали преуменьшать своё участие и валить на «спонтанность» - уже не для прикрытия легитимности переворота, а для легитимности своего сопротивления последовавшему развалу.

Естественно, при действиях такого масштаба были неизбежны всякого рода накладки и двусмысленности, но в целом их удивительно мало. Ход революции по уровню слаженности напоминал образцовую мобилизацию 14-го года (кстати, её организатор и был в заговоре).

5. Самодеколонизация, приведшая к расчеловечиванию

Неожиданным в ходе революции была совершенная дикость даже столичного населения, не говоря уже о солдатах. На этой почве все декорации «спонтанного бунта» прорастали со страшной силой. Картонные джунгли пускали корни прямо на сцене, нарисованный огонь начинал гореть совсем не понарошку.

После взятия власти началась русская грызня между организаторами, на что наложило отпечаток общее мифологическое сознание криворожей татарской интеллигенции: действовать закулисно, как-то специально, по-азиатски, коварно, понимаете ли. Чтобы Милюков был как бы сбоку, Керенский ещё более сбоку. И тут же вся конструкция, порожденная татарским хитроумием, начала заваливаться на бок. Ибо татарам мудрить не по уму – будет путаница и бестолковщина на пустом месте.

Сразу после февраля к власти стали приходить эрзац-бюрократы, специалисты по всем вопросам, то есть «номенклатура». Сегодня номенклатурный псевдочиновник управляет академией живописи, завтра - заводом трансформаторов, послезавтра - метеорологической станцией или детским домом. Это всё равно. Методы некомпетентного управления универсальны. Оно малоэффективно, даже разрушительно, но при распределительном характере общества это неважно.

Номенклатура захватила власть уже в феврале, пошли косяком Некрасовы и Шингарёвы. И далее некомпетентщина нарастала крещендо. Это была устойчивая тенденция и в 27-м, и в 37-м, и в 47-м, и в 57-м. Верно это и сейчас – в 2000 году. Появился слой людей ПРОФЕССИОНАЛЬНО некомпетентных. То есть людей некомпетентных именно в данной области. Человек не знает именно немецкий язык. «Экономист» (Гайдар или Явлинский). «Военный» (Куроедов). Это создало общество принципиально и навсегда колониальное, вроде Латинской Америки, Китая, Индии и т.д.

Первым хрестоматийным представителем этой породы людей стал Шингарёв, Солженицын его описывает достаточно ёмко. Сам врач, он решил проверить близлежащую деревню на вшивость. Оказались все вшивые. Какой вывод? Подлецы Романовы, азиатское зверьё, держат трудящихся в невежестве. И меня замордовали. В молодости занимался столоверчением – дух предсказал, что буду депутатом парламента. Сбылось, товарищи! Всё сходится. Трудно только в университете пришлось – с трудом кончил. Голова болит. Книжку читаю. «Ариан или Мадриан?» Час ничего, а потом буквы расплываются, голова клонится набок. И вот - бум на пол, и храпака интеллигентского. Когда и пукну громко. А кто виноват? Гольштейн-Готторпский и супруга его, не менее азиатская Гессен-Дармштадская. А я, европеец, страдаю под игом монгольским. У меня талант в крови. И татарин обнимает крутящегося под ногами блохастого Шарика, потому что тот родной, хоть и тварь бессловесная. «Никому мы, псина, в этом мире не нужны. Все сговорились».

А царь, так же любя и плача, обнимает сверху родных зверушек: и Шарика, и Шарикова: «Да, конечно, я виноват. Я подлец. Я глупый. Вас угнетаю специально. И никакого отношения к Европе не имею, она на вас с Шариком молится, и хочет вам помочь. А я мешаю. А то, что у меня два высших образования, да четыре языка, да и я вроде как сам из Европ и даже двоюродный брат английского короля, это не верьте. Это я вру. И дурак я, и хамло, и внешность у меня самая дикая, да и по жизни - урод. А вы самые настоящие европейцы. Ну скулы, нос - это зеркало кривое. И собака не дворняга какая, а европейской породы: кумберлендский тушкан».

Если Гитлер освобождал от морали, то Николай давал мораль, заставлял «человеческий материал» почувствовать себя людьми и быть людьми.

Как только Романова не стало, рассыпалась духовная скрепа. Шингарёв превратился в несчастного дурака, мучающего собой миллионы и, в общем-то, убившего и жену, и самого себя. Шингарёв, будучи эрзац-министром продовольствия, довел страну до карточной системы и аграрных бунтов. А потом отослал в бунтующую деревню свою семью. «Ты, Фрось, у деревню ежжай, картошку тож поесть. Продовольствоваться надоть. В магАзинах ничего не будет скоро. Это Николай виноват». Жену там ударили поленом по голове, и она «умерла от болезни сердца».Потом Шингарёв стал приставать к пьяным матросам. Они ему отрезали член в больнице.

Дело не в недостатке образования. В античной Греции было много неграмотных. Сократ был неграмотным. И это не мешало ему быть Сократом. Дело в биологической неразвитости, в антропологическом типе, не затронутом цивилизацией.

6. Снова о композиции и методе

Если в «Августе 14-го» и в «Октябре 1916» повествование распадается на несколько блоков, то в «Марте 1917» текст превращается в мелко нарубленный салат. Автор, видимо, таким образом хотел передать естественный ход событий, «реку жизни», прорвавшую плотину и увлекшую в свою стремнину человеческие судьбы. Но это оправдано на техническом уровне подборки газетных вырезок. Мелко порубленные части художественного повествования теряются, читатель быстро начинает путаться в деталях (даже я, читатель терпеливый и опытный). Совершенно теряются перемешанные линии восставших полков, о которых рассказывается в романе. Читающим эти солдаты и офицеры незнакомы, и голова идёт кругом. Быстро забывается, что этот персонаж из Московского полка, а этот из Волынского; что восемьдесят страниц назад этот офицер укрылся от преследования в госпитале, а другой, наоборот, пошёл в Таврический дворец и предложил свои услуги революции. Это верно даже для известных персонажей. Сам Солженицын находится внутри материала, и для него Михаил Владимирович - это Родзянко, а Алексей Васильевич - Пошехонов. Но даже для образованного человека Михаил Владимирович и Алексей Владимирович - это не Владимир Ильич или, на худой конец, Александр Фёдорович. Поэтому когда очередная главка начинается с «Михаил Владимирович проснулся в ужасном расположении духа», читатель, читая дальше, ожидает спасительной зацепки, которая поможет ему идентифицировать полуанонимного персонажа. Учитывая, что главки маленькие, в две странички, подобной зацепки может и не быть.

Здесь следует сказать об отсутствии в десятитомном «Красном колесе» аппарата: именного и тематического указателя и т.д., что совсем не нужно для книги художественной, но необходимо для исторического исследования и совершенно необходимо для художественного «потока жизни».

Разумеется, это не частный просчёт, так как Солженицын профессиональный литератор и должен такие вещи понимать. Дело в просчёте замысла, «Толстовстве» автора (несмотря на декларацию обратного), на фоне отсутствия ясного понимания СМЫСЛА (а не ХОДА) происходящего. Концепция самобеглой «стихийности» крошит персонажей в ноль и сводит к нулю самого автора. Как реалист, Солженицын прекрасно чувствует несогласованность и дробность воспоминаний о революции и сообщений революционной прессы, но он пытается её снять не путём создания общей концепции, базирующейся на скелете фактов, а на «улопачивании» путём показа внутреннего мира участников событий.

Есть текст совершенно разных и несогласованных друг с другом воспоминаний Милюкова и Гиммера-Суханова об одном и том же событии. Солженицын показывает факт в его субъективной оценке сначала персонажа-Милюкова, а в следующей главе – персонажа-Гиммера, отчего возникает живая ткань повествования, передача потока жизни. Однако «потока» на самом деле не получается, так как нет мощного голоса автора, который только и может быть объединяющим началом подобных импрессионистических впечатлений (в художественной ткани «Марта 17-го» - тысяч!). Это работает при сопоставлении атомарных фактов газетной хроники или при подборке идеологических клише. Но подобная «раздробь» при описании развития сюжетной линии делает повествование необязательным и ненужным. Это постмодернизм.

Если изложение восприятия факта Милюковым и Гиммером совершенно импрессионистично и мотивируется чем угодно, но только не реальным ходом событий, то этого факта и не было. Оно не важно. Никаких «переговоров» не было, и быть не могло. Даже при наличии протоколов. Не в этом центр. Значит, надо фокусировать взгляд на чём-то другом, ВАЖНОМ. Вот это отсутствие фокусировки, расслабленное «толстовство», неспособное отличить важные события от событий второстепенных, а события второстепенные от событий фиктивных, «Март 17-го» губит, не даёт ему развернуться в «Сверхгулаг».

В прекрасно написанных сценах речи Керенского в Петроградском Совете автор наглядно демонстрирует бессилие подобного «импрессиона». Речь показывается глазами озлобленных исполкомовцев и солдат. Но объективно это говорит о том, что никакого «Петроградского Совета» нет, это «афраппирование», как он сам пишет. И тогда авторская концепция Керенского, на удивление советская, расползается на ходу («истеричка», «летит», «дирижабль» и т.д.). То есть это не факт. А что же факт? Для политика и чиновника факт - это продвижение по бюрократической лестнице. И тут поведение Керенского отличается железной последовательностью и внутренним смыслом. Вот этого скелета фактов: железных хронологических таблиц и послужных списков у Солженицына нет, и это превращает его замах в кисельный импрессионизм компиляции. Художественные характеры исчезли, а неумолимой логики исторического процесса – не появилось.

И то, и другое было в «Архипелаге». Недоступность советских архивов обыгрывалась как сокрытие, разоблачаемое личным участием автора в описываемых событиях. Возникало ощущение внутреннего знания автора и подлинности авторских текстов. Этого внутреннего знания и подлинности в «Красном колесе» нет. Оно есть только там, где напрямую соприкасается с советским опытом автора (ложь прессы, травля беззащитных людей, хамство черни).

К «Марту 1917-го» личная линия повествования из-за несоразмерности описываемым событиям вырождается в провал. Ход мысли автора теряется и непонятен читателю. Солженицын всё время пишет про какую-то «Ликоню», которая «дышит туманами». А это, оказывается, какая-то родственница Солженицына, знакомая ему по семейным преданиям.

На этом этапе происходит срыв идеи «мелкого шрифта», которым Солженицин выделял нон-фикшен. Предполагалось, что многие читатели могут пропускать мелкий шрифт как неинтересный, но 80% читабельного текста как раз приходилось на нон-фикшен, что вызывало насмешки читателей. Очень многие, наоборот, стремились пропускать главы, напечатанные крупным шрифтом. Крохотные главки «Марта 1917-го» произвольно печатаются двумя шрифтами, вперемешку. На самом деле, это важное нововведение, свидетельствующее об отказе автора от ХУДОЖЕСТВЕННОГО замысла своей эпопеи.

7. Дыры на широком полотне

«Март 1917» по объёму больше, чем все остальные книги «Колеса» вместе взятые, и уже этим претендует на «широкое полотно». Но широкого полотна у автора явно не получилось.

Там нет русской интеллектуальной элиты. Бегло описаны Струве, и ещё Гиппиус, как третьестепенный безымянный персонаж. Нет даже Горького.

В романе нет предпринимателей. Только пародийный образ «купца», да две-три фигуры, поданные как политики (Терещенко, Коновалов). Нет типичных представителей иностранного капитала, живших в России (их было очень много).

Нет РУКОВОДИТЕЛЕЙ прессы (Проппер и т.д.).

Нет правых (даже Маркову Второму посвящен один абзац и приведено несколько цитат из его выступлений, а это фигура в тот период ключевая).

Национальная тема, в общем основная в 1917 году, практически не затронута: поляки, армяне, грузины, тюркофилы, украинцы, финны, евреи. Немного говорится о евреях, но косвенно, например, в качестве типичных представителей «московского либерализма». Как следствие, немного о финнах. Остальных групп нет.

Кроме того, нет отношения к революции со стороны других государств. Немного только говорится о послах, о «деле Парвуса», да приводятся подборки материалов в газетах.

Эти провалы зияющие, и не заполнить их ничем. Так что «полотно» несшито.

На этом фоне бросается в глаза фигура Гиммера, которому выделяется непропорционально много места. Думаю, дело в том, что он оставил обширные мемуары об описываемых событиях.

8. Между Россией и Советским Союзом

Вывод, который Солженицын увидел, но не сделал, ибо испугался, так как это означало бы окончательное перерождение Солженицына, превращение его из писателя АНТИсоветского в писателя НЕсоветского, т.е. русского, - это вывод о том, что Россия и Советский Союз – разные государства. У них нет общей истории, а только общая причинно-следственная связь.

До сих пор он упорно цепляется за внутренне порочный советский мир, восхваляет писателей-деревенщиков. Бездарного Распутина, серого Белова, угрюмого Астафьева. Между тем, их даже нельзя считать советскими национальными пропагандистами (по сравнению с окраинами и украинами они совершенно оттёрты и забыты). Русских деревенщиков забил на корню даже Айтматов, вышедший на международную арену при Горбачёве. При дальнейшем развитии СССР высшую, общесоветскую интеллигенцию образовали бы именно Айтматовы, а не Астафьевы. Они были нужны как оправдание официального сепаратизма окраин: «Оставьте киргизов и эстонцев в покое, у вас же тоже есть».

Это позволяет Солженицыну писать «как НАМ обустроить Россию», а не как «ВАМ обустроить СССР».

Сейчас ясно, что СССР превращается семимильными шагами, и уже превратился, вовсе не в новую великую демократию, вроде США, а в конгломерат крупных, средних и мелких государств, новую «Латинскую Америку», с Бразилией – РФ, Мексикой и Аргентиной – Украиной и Казахстаном, Уругваем - Эстонией, Никарагуа, Гондурасом, Парагваем – Азербайджаном, Грузией, Туркменией. Этот конгломерат будет существовать столетиями, с переменным успехом развиваться экономически, создавать финансовые пирамиды, объявлять государственные банкротства, удивлять мир опереточными войнами и госпереворотами. Возможно, создавать нечто заслуживающее внимания в области искусства и литературы. Ещё – служить второстепенным поставщиком мозгов для крупных научных центров. Но, в общем-то... - НИКОГДА. Это ВТОРОЙ СОРТ. Не получилось из СССР сомасштабного эквивалента России. Да даже если бы и получилось, всё равно это было бы ДРУГОЕ государство. С другой историей, другой культурой. Другое даже в смысле этническом, ибо элита США в той же мере не есть прямое развитие элиты Англии, как Мексика не есть прямое развитие элиты Испании. И народ США и Мексики этнически больше чем на 50% другой по сравнению с бывшими метрополиями.

Для Солженицына Россия продолжается, и Ельцин, и Путин - это пусть плохое и убогое, но органичное продолжение Романовых и Столыпиных. А сам он, со всеми приличествующими оговорками, как ни крути, продолжение Достоевского и Толстого.

В основе солженицыновской эпопеи лежит мифология «народа». Но сам по себе любой народ вовсе не носитель культурных ценностей. Это среда, материал, материя, но не мысль и не культура нации. Простонородные кокошники – это устаревшее украшение византийской знати, а ливреи лакеев – вышедшая из моды одежда верхнего класса. Вдвойне это верно для народа крестьянской страны. Сентименталистская стилизация «бедный мужичок» («бедная лошадка») по своему происхождению тоже не русская, и, надо сказать, весьма условная и бездушная. Но и это не главное. Тем более в РОССИИ. Вся русская история говорит об изначальной некультурности народной толщи. При всей первобытности и рабстве средневекового романского крестьянина он жил на некогда культурной территории и был носителем ушедшей античной культуры. Германские крестьяне, по крайней мере, соприкасались с греко-римскими территориями. Даже такой культурной традиции в России не было. На её территории не только не было культурных государств, но не было и государств варварских. Более того, она даже никогда не была приграничной областью культурного или ХОТЯ БЫ ВАРВАРСКОГО мира. Это ноль. Гигантская унылая равнина с суровым климатом и диким населением,

Солженицын видит, но не хочет понять, что «народоправство» 1917 года - это взбунтовавшаяся колония, громящая белые латифундии и поджигающая белые города. Это вовсе не буржуазно-демократическая революция, и уж тем более не фантастический «социализм». Это первая антиколониальная революция 20 века. И если искать её прообраз, то не во Франции конца 18 века, а в Латинской Америке начала 19-го. С той только разницей, что там удалось удержать власть местной аристократии, и «гаитянский вариант» Туссена Лувертюра, и парагвайский – Родригеса Франсиа остались эксцессами. В России Гаити и Парагвай победили.

В своё время староэмигранты заклеймили новоэмигранта Синявского, обозвав его «Прогулки с Пушкиным», «Прогулками хама с Пушкиным». Но Синявский вовсе не хам. Это мальчишка. Представитель молодой советской культуры, для которой Пушкин чужой. Советские Пушкина никогда не понимали, и не поймут. Понять можно изнутри, это поэт национальный, непереводимый на другие языки. В том числе на языки других культур.

Может быть, через язык, через филологию возможно культурное проникновение и возвращение в Россию. Но это тема отдельного разговора и тема другого времени.

Современная РФ живет ВМЕСТО погибшей русской метрополии, подобно тому, как Османская империя и современная Турция живут ВМЕСТО Византии. Вероятно то, что произошло с Россией 80 лет назад - это то, что произошло бы с Англией, будь у нее общая граница с Индией.

Дореволюционная Россия - это Метрополия, которой уже нет. Она ушла Атлантидой на дно. «Господа в Чёрном море». Но культурно, со дна, Россия мстит. Именно там, в придонном зазеркалье, она живёт градом Китежем, там ключ к этому миру. Камертон, без которого всё расстраивается. Поэтому, несмотря ни на что, перед каждым русским есть нравственный выбор. И любой образованный культурный человек этого мира из этого мира уходит. Он не воспроизводится. До сих пор во главе постСССР люди полуобразованные, так как образованные выпадают из этой культуры. Они могли бы просто уехать в бывшую метрополию. Но метрополии нет, и они начинают подрывать этот мир изнутри. Мир неудачников.

Не «Россия, которую мы потеряли», а «Россия, которую ВЫ потеряли». Потеряли – и будьте прокляты. Не получится у ВАС ничего и никогда.

9. В колесе языка

Солженицын упрямо, по-большевистски ломает язык. «Ничего, берём!» (фраза гулаговских каналоармейцев). Через «не хочу». Язык русский неправильный, будем говорить иначе. Язык, однако, победить трудно. После штурма унд дранга Карамзина, придумавшего сотни русских слов и понятий, Достоевский - из сегодняшнего времени едва ли не карамзинский современник, - смиренно радовался сомнительному авторству двух неологизмов. Солженицын еще через сто лет ломает структуру, изменяет лексику, меняет сам ритм русской речи. «Берём». Но проклятущий язык выгибается красным колесом, и получается смешно.

Что такое стиль? Стиль - это ИНДИВИДУАЛЬНЫЙ почерк, то есть, в конечном счёте, ошибка. Сознательная имитация стиля есть избыточность подражания, ненужная для литературного процесса. Как правило, собственный стиль мешает и не случайно служит источником насмешек пародистов.

Также упрямо, «через не хочу», Солженицын ломает русскую историю и сам строй русской жизни. Ни в одной стране мира нет такого разительного контраста между жизнью столичной и жизнью провинциальной. И Солженицын прибывает в Россию через Владивосток, наперекосяк. И из провинции торжественно въезжает в первопрестольную Москву... Кто же его встретил во Владивостоке-то? Престарелые стукачи да провинциальные фрики. Потом «провинциалов» подкинули Солженицыну для его телепередач. Раздались первые смешки.

Да. Культурная жизнь России страшно централизована. Так было, так будет. Содержание этой жизни можно изменить. Но никому ещё не удалось изменить форму. Форма первична. И акула, и дельфин – внешне один вид животных. Потому что форму здесь диктует среда.

Можно сказать, что сама ломка через колено - черта русская. Но то, что получилось у Петра I, у советских не получится никогда. Все советские усилия отмирают как короста. Потому что активного начала этого мира, «метрополии» - нет. В нём ничего изменить нельзя, т.к. невозможно внешнее воление. То есть только и возможно воление внешнее, чужое. Без метрополии Россия всегда будет метафизической колонией. Как «независимая» Латинская Америка всегда была метафизической колонией Англии, потом – США.

10. И снова о композиции, и снова о порочном методе

Есть Иван Петров, муж и отец, есть Елена Петрова, есть маленький Петя, их сын, но нет понимания того, что их объединяет в семью. И как не силится Солженицын объединить их в единую ткань повествования – ничего не получается. Слова Солженицына о «горизонтальной и вертикальной связке» персонажей в «Марте 1917-го» доказывают, что у него нет понимания главного – атмосферы и духа, а следовательно - смысла происходящих событий. Герои романа остаются замкнутыми в своих воспоминаниях монадами, с глухим стуком биллиардных шаров, время от времени механически «взаимодействующими» друг с другом.

Уже во второй части, несмотря на то, что главы стали несколько крупнее и общее их количество сократилось, основные темы стали более переплетены (а в следующей части - раскрошены в салат). Как это ни парадоксально, подобная переплетённость лишь подчеркнула механичность и несоединимость разных частей. Обозначенный как лирический герой, Лаженицын во второй части превращается в альтер эго Воротынцева первого узла – наблюдателя фронтовой жизни. Эта трансформация неестественна. Связь между Пруссией и Столыпиным обеспечивается разбиением воротынских глав (всего 430 страниц) на две части: «заговорщицкую» и «женский роман», позволяющий дать типы московских либералов. Связь такая: Воротынцев изменяет жене, жену успокаивает подруга, подруга оказывается «представительницей московского еврейства». Зачем нужны такие «сюжетные» ходы? Не проще ли, И ЛОГИЧНЕЕ, просто рассказать об этом во вставной главке, оставив за кадром ненужные связки.

При этом у Солженицына нет никакой логики развития текста, никакого реального сюжета. В первой части динамика была. В «прусской» части она задавалась неумолимым ходом развития военной операции (с точки зрения рассказчика, заранее обречённой), в «столыпинской» части – сюжетным штампом «ЖЗЛ». В «Октябре 16-го» никакой сюжетной линии нет, и поэтому читать его неинтересно. Именно здесь теряется читательский интерес, без чего сама форма художественного произведения становится неоправданной. В определенном смысле, «Октябрь 16-го» читать интересно, местами очень, но это интерес не к художественному тексту, а к тексту научному, документу эпохи, тексту, вышедшему из-под пера знаменитого Солженицына. А вот что будет с главными героями, как повернётся повествование – это неинтересно. Здесь, в «Октябре 16-го», Солженицын потерпел поражение как писатель. Это его неудачное художественное произведение. В отличие от «Одного Дня», от «Ракового корпуса», «Круга первого», ну, и конечно «Архипелага». Хотя интерес «Архипелага» не художественного, а другого свойства, но отчасти и художественного - из-за судьбы автора («поединок с властью») и такого же поединка читателя тоталитарного общества (или читателя свободного мира, находящегося вовне и ощущающего уютность своего существования). Но тоталитаризма сейчас нет, и сам «Октябрь 16-го» не заострён против тоталитаризма. Это есть в «Ленин в Цюрихе», и только эта часть, стоящая особняком, имеет отдельную динамику, сильно потерявшую после включения в общий текст романа. Интересно, что если «Август 14-го» ввёл в постсоветский оборот Столыпина, то «Октябрь 16-го» - Ленина («Ленин - гриб»). Пожалуй, можно сказать, что «Март 1917» ввёл образ царя (сильно отличающийся от образа в начале эпопеи, но от этого не ставшего верным).

11. Читать или не читать?

Последний вопрос: читать или не читать «Красное колесо» (или другая формулировка этого же вопроса: что от этой книги останется в будущем?).

Читать - столыпинские главы «В августе 14-го» и «Ленин в Цюрихе» (отдельное издание ленинских глав). Самостоятельное значение имеет подборка газетных цитат в «Марте 17-го». Но это пока не появилось основательных компиляций и отдельных работ о пореволюционной прессе. Итак, Цюрих и Столыпин (максимум 10% объёма). Но читать их надо как элемент культуры СОВЕТСКОЙ. Без которого в дальнейшей эволюции советского мира что-то (и что-то важное) не будет понятно. Например, развитие мифа Ленина, изображаемого ли американским чокнутым профессором, то ли инопланетным «чужим», и развитие советского бюрократа, в своих безумных фантазиях мнящего себя Столыпиным.

12. Постскриптум через двадцать лет

В текст, приведенный выше, не вошел подробный разбор глав, многочисленные цитаты, иллюстрирующие выводы, большая глава с таблицами, анализирующими строение книги.

Я мало что говорю об «Апреле 1917-го», последнем романе тетралогии. У меня он слился с третьей частью – честно говоря, я и сейчас не вижу между ними различия, хотя автор их разделяет даже в разные циклы.

Что мне сказать из моего 2021 года, через два десятилетия после написанного и через 12 лет после смерти замечательного человека, умного, талантливого, очень упорного и трудолюбивого, но также недостаточно образованного, излишне заносчивого и, главное, не понимающего ни того, что произошло с Россией, ни тем более того, как всем нам выбираться из-под обломков страшной катастрофы 20 века.

Вероятно, Солженицын должен был написать другую, правильную книгу. Без нелепого опереточного названия («Красное колесо» - это ведь «Мулен руж»), без графоманского объёма в 8000 страниц (автор сожалел, что не успел написать вдвое больше), без шарлатанского всезнайства и нравоучительства сельского учителя.

Но ведь такую книгу не смог бы написать никто. Солженицын, по крайней мере, попытался. И у него вроде бы даже получилось - «терпенье и труд все перетрут». Тиражи, слава, встречи с президентами. Но всё не то. Настолько не то, что молодое поколение наверно думает: а был ли такой человек вообще? Может, это все «лунная эпопея», бесследно затерявшаяся в архивах НАСА. «Документация уничтожена за ненадобностью». Фейк.

Это очень трагичная судьба для писателя. Хуже, чем годы, проведенные на фронте, в тюрьмах и в лагерях. Но всё-таки… Всё-таки бедный смешной человек в нелепом френче, с приклеенной бородой и выдуманной семьей осмелился сказать что-то поперёк государству – самому страшному и таинственному государству планеты, управляемому невидимой тоталитарной сектой. Подлинные хозяева нашей страны его, конечно, использовали и вышвырнули как отработанный шлак. Но всё-таки…

Как-то я сидел в аудитории университета и слушал лекцию преподавателя. Это был умный и хороший человек, он что-то пытался сказать студентам. Мне его сначала было жалко, я думал, зачем он мечет бисер перед свиньями и раскрывает свою душу. Но вдруг я поймал себя на мысли, что, может быть, где-то в аудитории сидит кто-то такой же, как я, и думает так же. И тогда я подумал, что может быть все не зря, и преподаватель знает, что делает. В общем, чтобы поддерживать огонь разума, нужно не так уж много людей. И в каждой аудитории всегда сидит хотя бы один студент, способный взять эстафету.

От Солженицына, при всей его неудаче, многое останется. Останется боль за родину. Попытка исправить ошибку. И огромный набор имён, событий, фактов, который он собрал в безумный гербарий «Колеса». Но ведь собрал же. И у меня, прочитавшего на заре Интернета эти 8000 страниц – вместе с «Минувшим» и 22 томами «Архива русской революции» - многое прояснилось в голове, пускай в результате отталкивания от авторской концепции. И, конечно, не у одного меня, а у десятков, сотен, тысяч людей, получивших в нравоучительной эпопее Солженицына информацию к размышлению.

А что касается нравоучений… Пройдёт время, и «Как нам обустроить Россию» будет наконец прочитана, и вокруг этого манифеста будет создана партия. Может быть, это будет еще не скоро. Но появились книги по русской истории, их много. Издано огромное количество документов. Наступила эпоха Интернета. Ясно, что «Архипелаг» построен на неполной информации, догадках, слухах и байках. Но также ясно, что главное сказано верно. И «Колесо», при его литературной графомании и технологии «всё из печи на стол мечи», выглядит уже совсем иначе. Видно где байки и легенды «распутиниады» и николаевских «дневников», а где факты и документальная летопись.

Парадоксальным образом, не замечая культурного разрыва между Россией и РФ, Александр Исаевич сделал очень много для того, чтобы русская история вытеснила историю советскую, и РФ снова стала Россией. Жизнь пошла по другому руслу. Солженицын почти забыт. Но и у России, и у РсФср есть одно общее свойство – обе страны являются странами «писательскими». Что написано пером, то не вырубишь топором, и рукописи не горят.