Недоехавшее колесо

Недоехавшее колесо

«Один день Ивана Денисовича» был прочитан мною в ранней молодости и произвел большое впечатление. Позже, в университете, я прочитал «Архипелаг ГУЛАГ». Эта книга выглядела финальным разоблачением, предшествующим смерти главного героя антиутопии – то есть смерти читателя, всеми правдами и неправдами ухитрившегося прочитать главную Запретную Книгу.

Наступила перестройка, потом СССР распался. Произведения Солженицына можно было легко достать, во всех толстых журналах печатались отдельные части бесконечного «Красного колеса». Некоторые фрагменты эпопеи – про Ленина - я слышал ранее по радиоголосам, они мне нравились. Но с чтением «Колеса» я медлил. Это произошло только в 2000 году. Разочарованный солженицыновским «хауптверком», я сел писать подробный разбор – весьма пристрастный и с многочисленными отступлениями, посвященными оценке описываемых там исторических событий.

Писал-писал, но потом махнул рукой. Однако, кажется, такого разбора нет до сих пор, поэтому публикую свои разрозненные заметки. Что-то я смягчил, приведя в соответствие со своим теперешним состоянием – человека немолодого и кое-как пережившего разочарование от того, что не случилось в России - в 90-е годы, в 00-е, а теперь уже и в 10-е.

1. Композиционная беспомощность

«Красное колесо» - это провальное произведение, которое никто не будет читать. Его публикация в многочисленных журналах даже на волне читательского интереса стала вызывать все большее недоумение. Редко кто из читателей дочитал роман до конца.

Уже первая книга цикла «Август 14-го» состоит из трёх несвязанных друг с другом частей, точнее, даже из конгломерата отрывков трёх несвязанных друг с другом произведений.

Во-первых, это (самая древняя часть, «основа») роман о неудаче русского наступления в Восточной Пруссии (вроде обличительной «Цусимы» Новикова-Прибоя).

Во-вторых, это «жэзээловский» нон-фикшен «Столыпин», написанный по канонам сталинского кинематографа. (Прогрессивный Можайский и реакционный Александр III, топчущий сапожищами хрупкий аэроплан. Передовой Попов и слабоумный Николай II, разбирающий погаными ручонками драгоценное радио. Гениальный Менделеев и...).

В-третьих, это народная эпопея «Тихий Ростов-на-Дону» с автобиографическими мотивами. Эту часть Солженицын писать как-то стесняется, хотя именно с неё начинается повествование. Несколько сюжетных линий никак не продолжены, но подаются как заявка на будущее, некий грандиозный зачин, смысл которого будет раскрыт в последующих частях бесконечного сериала.

Кроме того, в книге присутствует подборка газетных вырезок, довольно бессодержательная. К ним примыкают несколько «исторических документов», большей частью неинтересных. Отдельным вкраплением выглядит главка о Ленине, долженствующая восприниматься благодарным читателем как обозначение предстоящего расширения масштаба повествования. На эти частности приходятся оставшиеся пять процентов объёма.

Хотя книга имеет подзаголовок «узел», никакого узла нет. Нет даже клубка. Автор пытается связать расползающиеся сюжетные линии, но связи нет, даже хронологической. Главы со Столыпиным выпадают из последовательности, и оказывается, что это какие-то предыдущие «узлы» (а почему бы с них тогда и не начать?). Раз их много и они небольшие, то это, наверное, не узлы, а узелки на память. Аргументация появления таких узелков («без этого не понять») выглядит композиционно беспомощно. А связь «Тихого Ростова» и «Пруссии в огне» оправдана разве что в оппозиции зажиточной мирной, а затем тыловой жизни с военными главами романа. Но в этой «Войне и мире» нет сюжетного переплетения военных и мирных сцен, и нет контрапункта «беззаботность-тревога», «мир-война» и т.д.

Вероятно несогласованность художественного текста, уже в первой книге направившая колесо повествования по кривой колее, объясняется историей формирования авторского замысла. Первоначально Солженицын хотел написать роман о 1914 годе. На эту основу затем было насажено исследование о Столыпине. Автор, не чувствуя себя историком, побоялся писать произведение нон-фикшен и сделал его элементом романа, а ля знаменитые отступления Толстого.

Автобиографический «Тихий Ростов» добавился к замыслу после нобелевского триумфа, который заносчивый, но не избалованный славой писатель воспринял как санкцию на уроднение с русской историей. Следует учесть, что Солженицын, как и все советские люди, - социальный сирота с обрезанной семейной памятью. Когда он узнал о родственниках, хоть как-то выделявшихся в социальной иерархии, это выглядело откровением. Поэтому предки, совершенно ничтожные на фоне описываемых событий (какие-то провинциальные землевладельцы средней руки), были им включены в ткань романа. Так в романе появился «Лаженицын» и тому подобные скучные персонажи.

1. Роман не нужен

Для Солженицына, роман - это вершина писательского творчества, а серия романов – «эпопея» - писательский триумф. Никакого чёткого плана и даже понимания описываемых событий у автора не было. Он настойчиво подчёркивает, что задумал «Колесо» со школьной скамьи, вынашивал замысел, работал в архивах, всё продумал, но элементарный анализ строения первой книги показывает, что ничего этого не было. Было желание написать «масштабное полотно». И был смутный замысел, базирующийся на том уровне фактов и на том общем понимании действительности, которые у Солженицына тогда имелись. Колесо (и колесо кривоватое) катилось автором на авось.

Всё это, соединяясь с научной добросовестностью и писательской честностью Солженицына, неизбежно должно было привести к литературной неудаче. Новая информация, получаемая в эмиграции, а затем и в результате общей демократизации СССР, раз за разом меняла отношение автора не только к описываемым, но и к уже описанным событиям. Однако упрямство и желание сохранить композиционную цельность произведения не позволяли Солженицыну сказать, что он ошибался в «узле 1914», в «узле 1916», и ему приходилось о чем-то умалчивать, что-то задним числом объяснять по-другому. Колесо вихляло, ходило восьмёркой, в общем, всё «пошло колесом» и завалилось набок.

Своевременный отказ от искусственной формы повествования, или хотя бы разрыв этого повествования в РАЗНЫЕ произведения, помог бы Солженицыну вполне легально отказываться от своих предыдущих взглядов. Что, между прочим, как результат творческой эволюции, имело бы самостоятельную научную (и художественную) ценность.

«Октябрь 16-го» является существенным отходом от идеологических установок «Августа 14-го», однако, борясь с туманом идеологического мракобесия, Солженицын использует не научный анализ, академическое источниковедение, юридическое расследование по документам, а импрессионистические мнения, помещённые в ткань ХУДОЖЕСТВЕННОГО произведения. Например, посреди повествования, как чёртик из коробочки, появляется разысканный романистом, но отнюдь не учёным филологом, АВТОР «Тихого Дона», и растерянный русский читатель, доведённый до слёз отечественным «импрессионизмом», вроде как принуждается верить, что это именно так.

Столыпин у Солженицына (склонного к преувеличениям, необходимым для художественной словесности, но ненужным для научного анализа) превращается чуть ли не в Христа, а многострадальный Николай II - в прекраснодушного идиота, неведомо как оказавшегося на российском троне. Он так и пишет: «Николай – сирота». Весь ход военных действий Первой мировой в соответствии с толстовской традицией Солженицыным трактуется наоборот, с той только разницей, что Толстой всё же не осмелился назвать войну 1812 года поражением. Автор берёт отдельные неуспешные операции и, отмахиваясь от успешных, заявляет об общей бездарности и провальности русского командования. Между тем война была начата русскими при максимально выгодном и правильном расположении сил, так же правильно, экономно продолжена, и к лету 17-го года завершалась успешно. Что и побудило за несколько месяцев до предполагавшегося окончания войны татарских мудрецов пойти на отчаянный риск государственного переворота. Такое возможно или когда очень плохо (вроде положения третьего рейха в 1944 году), или когда очень хорошо.

Общей проблемой Солженицына является запаздывание осуществления планов, характерное для людей в возрасте. Солженицыновские схемы, и политические и литературные, возникают в определённый исторический момент в результате трезвого анализа событий. Но их исполнение запаздывает, время меняется, и то, что годилось и было горячо ожидаемым вчера, оказывается вредным.

«Август 14-го» для 1970 года был идеален. Эта полуправда в стиле «идеалист и человеколюбец Муссолини против подонка и тирана Гитлера». Мифическая «неподготовленность» России к войне уравновешивается реабилитацией русского офицерства как такового (чем занимался советский кинематограф с его «Адъютантом» и «Офицерами»). В романе была также «реабилитация» самой первой мировой войны, в смысле её масштабности, серьёзности и трагичности. И место действия романа удивительно подобрано: Восточная Пруссия, т.е. Калининградская область, русская Прибалтика, которую тогда можно было расшевелить в окно в Европу. Всё выверено на аптекарских весах 1970 года. Впритирку, но «пропустят».

Но как это всё сочеталось с нравственным ригоризмом Солженицына? Да никак. Призыв «жить не по лжи» хорош для математика, особенно учителя математики и особенно в сельской школе. Однако деятельность писателя сама по себе - деятельность ложная, обманчивая. «Ложь во спасение», «сон золотой», или, если говорить языком математики, мнимое число, призванное погибнуть, но помочь решить реальную формулу. Но и это не всё. Вообще «литература» к концу 20 века стала негодным методом. Сама технология обмана устарела, в неё перестали верить. Нет интереса. Раз нет интереса - нет наркотизации, и все видят, «как это сделано»: грубая краска, пакля волос, картонные декорации. А, в общем, скучно и длинно.

Солженицын недоумевает в романе, что никто в России не догадался прочесть и проанализировать протоколы Государственной Думы. Вообще-то и Солженицын читал эти протоколы, как он сам говорит, «выборочно». Если бы он читал полно, то избежал бы многих ошибок. Например, идеализации крестьянства, которое слишком себя показало в первой и второй Думах. Не так уж и много нужно было прочесть - четыре «Красных колеса».

Эти протоколы никто не читал 70 лет, т.к. русская история кончилась, разрушенный остов был покинут беженцами, и не осталось ничего. А на миф Февральской революции навешивался общий миф Первой мировой, и, шире, - миф «Версальской системы», из этого далее вытекал миф Второй мировой и Ялты-Нюрнберга. Задавленные этими сказочными глыбами люди не могли дойти даже до спокойного ученического анализа политической жизни начала века.

Сам Солженицын постоянно блефует, у него нет ретроспективы описываемых событий. Февраль он не помещает в контекст общеевропейского и даже общемирового «революционного процесса». Младотурецкая революция, революции в Германии и развалившейся Австро-Венгрии, революция в Мексике и новой Турции, революции в Индии и Китае – всё это остается «за кадром», но это так же необходимо, как описание военных действий на русском фронте в сравнении с военными действиями на Западе.

Солженицын не видит предумышленности и предопределённости Думы и Февраля. Отсюда - непонимание роли Керенского, роли Протопопова. Даже Шляпникова, который привёз из Америки «пятьсот рублей», потратив их по дороге на дорогу. В его изложении зияющие провалы. Например, он рассказывает о кровавом воскресенье без упоминания Гапона и Зубатова. В «Марте 17-го» всего один абзац о положении на железных дорогах, и ничего о «рухловщине» (которая вызвала затем звериную ненависть большевиков к железным дорогам и спровоцировала физическое уничтожение железнодорожников специальной ЖЧК).

1. О Николае

Интересно, что по мере повествования характер Николая II начинает угадываться Солженицыным. Он отходит от прямолинейности «Августа 1914-го». Николай - это сильный русский характер. Всеми правдами и неправдами, когда блефуя, когда даже и «под дурачка», не имея достаточно средств для достижения целей, но из-за гибкости ума и силы воли используя хаотично колеблющиеся вокруг силы, делать НЕВОЗМОЖНОЕ и идти к основной цели.

Не таким ли Николаем II является и сам Солженицын? Пройдя хаос и разрушение, построивший дом, семью, достигший всемирной славы, сваливший мирового колосса тоталитаризма и уже и осмеянный на родине, и почти что забытый, но лишь для того, чтобы через какое-то время, да хоть через сто лет встать во весь огромный рост?

Упрекающие Николая II в недостатке силы не понимают, что любого другого царя в России убили бы ещё в 1905 году, как Сергия. И ничего бы не помогло. 25 тысяч человек убил красный террор, в их числе много министров, да и членов царской семьи. Николая II ненавистники России считали дурачком и «жалели», не убивая и надеясь, что он будет вызывать дезорганизацию государства. А «дурачок» правил 22 года и привёл страну в начале 17-го года к триумфу. Его тогда РАЗГАДАЛИ и убили.

При этом за склонностью к компромиссам и за личным обаянием таились холодная сосредоточенность, умение находить людей и необходимая для политика безжалостность. Николай II манипулировал всем: и женой (двором), и Распутиным, и министрами, и Госсоветом, и Думой, и Антантой, и Германией. Делая невозможное.

Это Византия. Не деспотия, где строили пирамиды и выкалывали глаза, а маленькая страна, восточноевропейская Голландия, чуть ли не полис. Которая взяла да и пережила свою гибель на чёрт знает сколько лет, дожив чуть ли не до открытия Америки.

После приезда Солженицына в Россию его демонстративно третировали. Но, тем не менее, он оказал колоссальное влияние на советский истеблишмент, всех этих Чубайсов и Гайдаров. Правда, это влияние было косвенное, точнее, «косое». Именно он ввёл в пантеон постсоветских героев Столыпина. Столыпин пошёл по рукам советских чиновников, и все стали Столыпиными. Руцкой, например. Столыпин был хороший, а его убили евреи (диссиденты). Впрочем, эмигрантские диссиденты восприняли всё ТОЧНО ТАК ЖЕ. У них хороший Богров убил плохого Столыпина. Знак при подобном уровне анализа не имеет значения.

1. Революцию, по мнению автора, никто не делал

При описании событий февраля Солженицын стоит на позиции толстовского «анализа» («шёл в комнату, попал в другую, а господь управит»). Однако очевидно, что февральский путч был хорошо спланирован, проведён оперативно и с большой жестокостью.

1. Провоцирование парламентского кризиса (ловко нейтрализуемое уступчивостью царя, так и НЕ ДАВШЕГО реального повода для путча). Царь был очень стеснён в манёвре вправо, а маневрировал влево, уверенный, что во время войны «не посмеют», так как это будет самоубийством. Но пошли на самоубийство.
2. Провоцирование беспорядков в армии и на заводах. Наиболее чётко и ясно видно во флоте. Балтфлот – дрозофила революции. Из-за компактности и замкнутости флотских экипажей всё видно невооружённым глазом. Юридическое расследование надо начинать с флота.
3. Жесточайшая цензура. Закрытие всех независимых газет после революции, затем наглейшая демонстративная ложь. Развёрнутая кампания «в защиту революции», которой поддалась основная масса интеллигенции, в том числе люди весьма культурные (отзывы о феврале Мережковского, Розанова, Блока). Человек того времени был совершенно не защищён от идеологического манипулирования («Господа, не будут же они!» – Будут!). Одновременно началась операция прикрытия, добившая через семь десятилетий и до Солженицына: всё получилось само собой, «стихийный всплеск».
4. Физическое устранение при малейших попытках сопротивления. При этом говорится, что убивали самобегло, спонтанно, в виде «эксцессов». Между тем, убивали большей частью «за дело», кого надо, по спискам и на нужном направлении. Убийство Валуева, убийство в Луге, убийство в Кронштадте и т.д.
5. Контроль над армией и чистка армейского руководства. В основном, на уровне шельмования, но в критические моменты и физически. С самого начала на улицах стали убивать офицеров без красных знаков. Со знаками, наоборот, всем руководили. Их имена до сих пор не афишируются. Ввиду последующих событий все стали преуменьшать своё участие и валить на «спонтанность» - уже не для прикрытия легитимности переворота, а для легитимности своего сопротивления последовавшему развалу.

Естественно, при действиях такого масштаба были неизбежны всякого рода накладки и двусмысленности, но в целом их удивительно мало. Ход революции по уровню слаженности напоминал образцовую мобилизацию 14-го года (кстати, её организатор и был в заговоре).

1. Самодеколонизация, приведшая к расчеловечиванию

Неожиданным в ходе революции была совершенная дикость даже столичного населения, не говоря уже о солдатах. На этой почве все декорации «спонтанного бунта» прорастали со страшной силой. Картонные джунгли пускали корни прямо на сцене, нарисованный огонь начинал гореть совсем не понарошку.

После взятия власти началась русская грызня между организаторами, на что наложило отпечаток общее мифологическое сознание криворожей татарской интеллигенции: действовать закулисно, как-то специально, по-азиатски, коварно, понимаете ли. Чтобы Милюков был как бы сбоку, Керенский ещё более сбоку. И тут же вся конструкция, порожденная татарским хитроумием, начала заваливаться на бок. Ибо татарам мудрить не по уму – будет путаница и бестолковщина на пустом месте.

Сразу после февраля к власти стали приходить эрзац-бюрократы, специалисты по всем вопросам, то есть «номенклатура». Сегодня номенклатурный псевдочиновник управляет академией живописи, завтра - заводом трансформаторов, послезавтра - метеорологической станцией или детским домом. Это всё равно. Методы некомпетентного управления универсальны. Оно малоэффективно, даже разрушительно, но при распределительном характере общества это неважно.

Номенклатура захватила власть уже в феврале, пошли косяком Некрасовы и Шингарёвы. И далее некомпетентщина нарастала крещендо. Это была устойчивая тенденция и в 27-м, и в 37-м, и в 47-м, и в 57-м. Верно это и сейчас – в 2000 году. Появился слой людей ПРОФЕССИОНАЛЬНО некомпетентных. То есть людей некомпетентных именно в данной области. Человек не знает именно немецкий язык. «Экономист» (Гайдар или Явлинский). «Военный» (Куроедов). Это создало общество принципиально и навсегда колониальное, вроде Латинской Америки, Китая, Индии и т.д.

Первым хрестоматийным представителем этой породы людей стал Шингарёв, Солженицын его описывает достаточно ёмко. Сам врач, он решил проверить близлежащую деревню на вшивость. Оказались все вшивые. Какой вывод? Подлецы Романовы, азиатское зверьё, держат трудящихся в невежестве. И меня замордовали. В молодости занимался столоверчением – дух предсказал, что буду депутатом парламента. Сбылось, товарищи! Всё сходится. Трудно только в университете пришлось – с трудом кончил. Голова болит. Книжку читаю. «Ариан или Мадриан?» Час ничего, а потом буквы расплываются, голова клонится набок. И вот - бум на пол, и храпака интеллигентского. Когда и пукну громко. А кто виноват? Гольштейн-Готторпский и супруга его, не менее азиатская Гессен-Дармштадская. А я, европеец, страдаю под игом монгольским. У меня талант в крови. И татарин обнимает крутящегося под ногами блохастого Шарика, потому что тот родной, хоть и тварь бессловесная. «Никому мы, псина, в этом мире не нужны. Все сговорились».

А царь, так же любя и плача, обнимает сверху родных зверушек: и Шарика, и Шарикова: «Да, конечно, я виноват. Я подлец. Я глупый. Вас угнетаю специально. И никакого отношения к Европе не имею, она на вас с Шариком молится, и хочет вам помочь. А я мешаю. А то, что у меня два высших образования, да четыре языка, да и я вроде как сам из Европ и даже двоюродный брат английского короля, это не верьте. Это я вру. И дурак я, и хамло, и внешность у меня самая дикая, да и по жизни - урод. А вы самые настоящие европейцы. Ну скулы, нос - это зеркало кривое. И собака не дворняга какая, а европейской породы: кумберлендский тушкан».

Если Гитлер освобождал от морали, то Николай давал мораль, заставлял «человеческий материал» почувствовать себя людьми и быть людьми.

Как только Романова не стало, рассыпалась духовная скрепа. Шингарёв превратился в несчастного дурака, мучающего собой миллионы и, в общем-то, убившего и жену, и самого себя. Шингарёв, будучи эрзац-министром продовольствия, довел страну до карточной системы и аграрных бунтов. А потом отослал в бунтующую деревню свою семью. «Ты, Фрось, у деревню ежжай, картошку тож поесть. Продовольствоваться надоть. В магАзинах ничего не будет скоро. Это Николай виноват». Жену там ударили поленом по голове, и она «умерла от болезни сердца».Потом Шингарёв стал приставать к пьяным матросам. Они ему отрезали член в больнице.

Дело не в недостатке образования. В античной Греции было много неграмотных. Сократ был неграмотным. И это не мешало ему быть Сократом. Дело в биологической неразвитости, в антропологическом типе, не затронутом цивилизацией.

(Окончание следует).