Что необходимо знать о Михаиле Булгакове - 3
Что необходимо знать о Михаиле Булгакове - 3
X
Самое популярное произведение Булгакова после «Мастера и Маргариты» - это «Собачье сердце». При этом следует учесть, что «Собачье сердце» - это не роман, а маленькая повесть, к тому же ставшая известной советскому читателю на двадцать лет позже (в конце 80-х).
Успех «Собачьего сердца», наступивший после конгениальной экранизации, вывел эту вещь с нуля в десяток самых популярных литературных произведений. Это произошло за год-два, но место «Собачьего сердца» до сих пор прочное. Хочется верить, что это навсегда. Принятая публикой трактовка булгаковской притчи верна, но поверхностна. Это понимание произведения французского писателя бухарестскими обывателями. В эпоху социального перелома начала 90-х всем показалось, что дело в конфликте между культурой и бескультурьем. Десятки миллионов советских людей стали себя отождествлять с профессором Преображенским и Борменталем, а бытовое хамство, которое их окружало и угнетало всю жизнь, - с Шариковым и Швондером. Такой посыл в «Собачьем сердце», как это ни печально, есть. Печально, потому что человек из культурной страны не в состоянии понять, в чём тут собственно дело и что автору надо. После десятилетия социальных катастроф русских интеллигентов озарила светлая мысль: простые люди не очень хорошие, а господа не такие уж и плохие. Хотя бы потому, что письменная культура сначала усваивается высшими классами. Затем еще через десятилетия войн и социальных испытаний эта идея стала господствующей в массовом сознании. Прекрасно. А ПОЧЕМУ ЭТО НЕ БЫЛО ЯСНО С САМОГО НАЧАЛА?
Розанов писал:
«От Герцена пошёл этот тон самодовольства, самонадеянности, самомнения и «всех победим», даже «завтра же». Но с миллионом в кармане и вне досягаемости для «III-го отделения» отчего же и не быть в самомнении. С миллионом и кроме того с 1000 способностей, если и не глубоких, то очень видных. За этот «гуж», однако, «по примеру» ухватились и студенты с 5-ю рублями в кармане, и нищие курсистки с одною готовностью «любить» и «всё отдать» (без дурного намека), и вот им пришлось очень тяжело. Да и способностей таких нет, хотя, может быть, более глубока душа. Пришлось очень тяжко. Русская революция или, скорее, «русский протест» взял в Герцене неверную ноту, слишком высокую ноту - фистулой и поднявшись на цыпочки пальцев. Но уж нельзя в середине «спустить тон»: получится какофония и невозможное. Так в Герцене собственно не зародилась, а погибла русская революция, с тех пор кричащая петушком и топчущаяся на одном месте, с его франтовским лозунгом: «Ни пяди назад!» «Мы, русские, на меньшем не помиримся».
При этом позиция Герцена была хрестоматийной. Это незаконнорожденный сын аристократа при деньгах, которому надо было мстить миру за своё социальное (а судя по истории семьи, и генетическое) уродство. Понятно. Что было нужно бедным людям со средними способностями, которые боролись с «Сашками», «Кольками» и «Петьками» (именуемыми ими так миллионерами, министрами, царями и апостолами), они и сами не знали. Вероятно, это было проявление общего варварства, приводящее к мегаломании и подмене собственных интересов политической пропагандой и сентиментальными спекуляциями.
Вера Засулич выстрелила в живот генералу Трепову. Причина? Слухи о том, что тот за нарушение тюремного режима подверг порке некоего «студента Боголюбова». Никакого студента не было, а телесные наказания для заключённых того времени были благом (ибо вводили хоть в какие-то рамки произвол тюремной администрации). То, что называлось «студентом Боголюбовым», пошлёпали прутиком по попке (вместо того чтобы вышибить зубы прикладом, утопить в параше или выдать на расправу тюремным гомосексуалистам). Сам Трепов не имел об этом никакого понятия, потому что был не тюремным надзирателем, а петербургским градоначальником.
Решение о том, жить Трепову или нет (Трепов, кстати, был отцом девятерых детей) созрело в мозгу вот такого существа (характеристика Льва Тихомирова):
«Она была по внешности чистокровная нигилистка, грязная, нечесаная, ходила вечно оборванкой, в истерзанных башмаках, а то и вовсе босиком. Но душа у неё была золотая, чистая и светлая, на редкость искренняя. Засулич обладала и хорошим умом, не то чтобы очень выдающимся, но здоровым, самостоятельным».
Что было бы, если бы золотую душу вымыли под душем, вычесали насекомых и дали бедное, но приличное платье без запаха? Вероятно, у неё бы отошло от ума, и она бы поняла, что, будучи полькой, ненавидит русских и хочет их резать ножом. Всех – и треповых, и боголюбовых, а там аллах разберёт.
На ЭТОМ уровне с человеком стала бы возможна хоть какая-то работа. Ибо интерес есть, интерес понятный и интерес естественный. Например, можно было бы сказать, что проклятущим москалям надо мстить, учась в университете и доказывая, что поляки умные. Или что москали не такие уж и плохие, ибо есть народы для поляков похуже. В общем, камень можно было бы обрабатывать.
Но невозможно рациональное общение с человеком, у которого в голове фантастическая картина мира. Это задача для психиатра: тот быстро поймёт, почему уродливая девка мужикам в пах из револьвера стреляет, и примет меры.
Нечёсаную золотую душу, напомню, освободили из зала суда под аплодисменты, она на четвереньках убежала в Европы, а умерла так. Когда революция победила и наступило социальное счастье, Засулич сначала сожгла свою квартиру, а потом скончалась от воспаления лёгких. Ну извините: пожарники в 1919 году были уже расстреляны, а врачи сидели по тюрьмам как контрреволюционеры.
Если бы фильм с подобным сюжетом сняли в 1988 году, вероятно, это был бы блокбастер похлеще «Собачьего сердца». Видимо, режиссёр Владимир Бортко экранизировал повесть Булгакова именно с таким социальным посылом. Но фильм получился настолько удачным, что передал всю глубину авторского замысла. Булгаков писал о другом. Про «мыло душистое и полотенце пушистое», увы, тоже, но не это было главным.
XI
«Собачье сердце» написано достаточно небрежно. В начале и конце – гениальный монолог пса. Посередине, после того, как пес на время исчез, превратившись в человека, повествование ведется через дневник Борменталя, а затем становится деперсонифицированным описанием. Автора практически не видно, всё сводится к диалогу и ремаркам. Фактически средняя часть - это пьеса, так что экранизация не только не убавила содержания повести, как это обычно бывает, но многое к нему добавила – опять же, как это обычно бывает с пьесами и сценариями.
В начале рассказа ошпаренный Шарик злится на своих мучителей, понимает, что, скорее всего, умрёт, он преисполнен сочувствия к таким же обездоленным существам, например, к несчастной советской машинистке. Шарик, спасённый Преображенским от голодной смерти, влюбляется в своего хозяина, но от сытой жизни начинает постепенно наглеть: грызть калоши, портить интерьер квартиры и относиться свысока к бездомным собакам. Всё – в свою социальную меру. При этом Шарик хитрый, временами злобненький, довольно пронырливый, умеет расположить к себе полезных обитателей дома.
Преображенский относится к псу с ироничной симпатией и долго разглагольствует о ласке, при помощи которой можно приручать и навязывать свою волю. Одновременно он сознательно обрекает Шарика на смерть и очень удивляется, когда тот чудом выживает после жестокого эксперимента.
Уже здесь видно, что в мире, рисуемом автором повести, нет никаких сантиментов и высших соображений. Каждый действует к своей выгоде, а социальная жалость есть следствие депрессии, вызванной внешними обстоятельствами, или на поверку оказывается коварным расчётом.
Профессор Преображенский лечит старческую импотенцию и имеет клиентуру среди советских сановников. Так сказать, держит за яйца советскую власть. Это позволяет ему вести себя независимо и время от времени советские яйца крутить – в четверть силы. Это позиция ничем не отличается от поведения других персонажей повести. Преображенский - органичная часть советского мира или, что одно и то же, мира, оцениваемого собакой.
Вылупившийся из Шарика Шариков вполне вписывается в эту картину и действует правильно. Он стремится прописаться на жилплощади профессора, повысить свой социальный статус, устраивается на работу и начинает «личную жизнь». Всё в меру, отпущенную ему природой и, что не менее важно, культурной средой, создаваемой советским государством. Его действия настолько безукоризненно логичны, что он своими вопросами и требованиями ставит профессора в тупик, заставляя признать свою правоту:
– Документ, Филипп Филиппович, мне надо. Филиппа Филипповича несколько передёрнуло.
– Хм… Чёрт! Документ! Действительно… Кхм… А, может быть, это как-нибудь можно… – Голос его звучал неуверенно и тоскливо.
– Помилуйте, – уверенно ответил человек, – как же так без документа? Это уж – извиняюсь. Сами знаете, человеку без документов строго воспрещается существовать. Во-первых, домком…
– Причём тут домком?
– Как это при чём? Встречают, спрашивают – когда ж ты, говорят, многоуважаемый, пропишешься?
– Ах, ты, господи, – уныло воскликнул Филипп Филиппович, – встречаются, спрашивают… Воображаю, что вы им говорите. Ведь я же вам запрещал шляться по лестницам.
– Что я, каторжный? – удивился человек, и сознание его правоты загорелось у него даже в заколке галстука. – Как это так «шляться»?! Довольно обидны ваши слова. Я хожу, как все люди. При этом он посучил лакированными ногами по паркету.
Филипп Филиппович умолк, глаза его ушли в сторону. «Надо всё-таки сдерживать себя», – подумал он. Подойдя к буфету, он одним духом выпил стакан воды.
– Отлично-с, – поспокойнее заговорил он, – дело не в словах. Итак, что говорит этот ваш прелестный домком?
– Что ж ему говорить… Да вы напрасно его прелестным ругаете. Он интересы защищает.
– Чьи интересы, позвольте осведомиться?
– Известно чьи – трудового элемента.
Филипп Филиппович выкатил глаза.
– Почему же вы – труженик?
– Да уж известно – не нэпман.
– Ну, ладно. Итак, что же ему нужно в защитах вашего революционного интереса?
– Известно что – прописать меня. Они говорят – где ж это видано, чтоб человек проживал непрописанный в Москве. Это – раз. А самое главное учётная карточка. Я дезертиром быть не желаю. Опять же – союз, биржа…
– Позвольте узнать, по чему я вас пропишу? По этой скатерти или по своему паспорту? Ведь нужно всё-таки считаться с положением. Не забывайте, что вы… э… гм… Вы ведь, так сказать, – неожиданно явившееся существо, лабораторное. – Филипп Филиппович говорил всё менее уверенно.
Человек победоносно молчал.
– Отлично-с. Что же, в конце концов, нужно, чтобы вас прописать и вообще устроить всё по плану этого вашего домкома? Ведь у вас же нет ни имени, ни фамилии.
– Это вы несправедливо. Имя я себе совершенно спокойно могу избрать. Пропечатал в газете и шабаш.
– Как же вам угодно именоваться?
Человек поправил галстук и ответил:
– Полиграф Полиграфович.
– Не валяйте дурака, – хмуро отозвался Филипп Филиппович, – я с вами серьёзно говорю.
Язвительная усмешка искривила усишки человека.
– Что-то не пойму я, – заговорил он весело и осмысленно. – Мне по матушке нельзя. Плевать – нельзя. А от вас только и слышу: «Дурак, дурак». Видно только профессорам разрешается ругаться в Ресефесере.
Филипп Филиппович налился кровью и, наполняя стакан, разбил его. Напившись из другого, подумал: «Ещё немного, он меня учить станет и будет совершенно прав. В руках не могу держать себя». Он повернулся на стуле, преувеличенно вежливо склонил стан и с железной твёрдостью произнёс:
– Извините. У меня расстроены нервы.
Булгаков - непревзойдённый мастер мелких деталей. Фамилии домкомовцев, отжимающих комнаты у профессора: Швондер, Вяземская, Пеструхин и Шаровкин. Швондер – еврей, Пеструхин и Шаровкин - звероподобные трудящиеся с полуживотными фамилиями, коллеги Шарикова. Вяземская - интеллигентная девушка из идейных, которой очень хочется. Что Преображенский, будучи специалистом по интимным проблемам, сразу понимает. У неё роман с матросом: здесь Булгаков высмеивает Ларису Рейснер и Фёдора «Раскольникова».
Ошибка Шарикова не в том, что он недостаточно культурен, а в том, что он, как и Швондер, не понимает, куда клонит культура, в которой он существует. (Преображенский говорит: ««Правда» убивает».) Пёс Шарик внекультурен, его столкновения с культурой носят внешний и оксюморонный характер («абырвалг»). Став человеком, он подвергается воздействию этой культуры, понимает, что «абырвалг» - это по-еврейски «главрыба», и устаивается туда работать – начальником на живодёрню.
Самое сильное место в повести - реплика Преображенского о Швондере:
«Швондер и есть самый главный дурак. Он не понимает, что Шариков для него более грозная опасность, чем для меня. Ну, сейчас он всячески старается натравить его на меня, не соображая, что если кто-нибудь в свою очередь натравит Шарикова на самого Швондера, то от него останутся только рожки да ножки».
Что и произошло в СССР через 10 лет.
Но самое смешное, что главный антисоветчик в повести - сам Шариков. Он не знает культурного кода усваиваемой им мифологии и говорит, что не согласен с Энгельсом. В 1925 году это срок. А дальше УБЬЮТ ВСЕХ.
В период коллективизации замороченные советской пропагандой крестьяне писали товарищу Сталину письма в таком духе:
- Совсем ты Сталин, глупый человек. Сам рассуди, что делаешь: отбираешь скот у крестьян, сгоняешь в холодные сараи, а коровы там дохнут. Если не понимаешь ничего в сельском хозяйстве, так и не суди, раз не знаешь, а то люди смеются.
Далее шла дата, подпись, домашний адрес. Оставалось только приехать и увезти дурака.
Впоследствии стали говорить, что массовое «раскулачивание» крестьян в 30-е годы было уничтожением наиболее умной и инициативной части деревни.
Но в значительной степени это было уничтожение «непуганых идиотов», сначала по глупости и жадности купившихся на провокационные посулы большевиков и эсеров («Бери чужое!»), а потом удивившихся, когда им сказали: «Отдавай своё!» В 1917 им казалось, что они «скинули Николашку», поэтому в 1930 они стали писать гневные письма «Оське».
Мегаломания закончилась быстро и страшно. Последних идиотов убили в 1937. Один из молодых литераторов решил выщелкнуться и отвесил товарищу Сталину изысканный комплимент:
- Все мы, товарищи, ошибаемся. Иногда совершает ошибки даже наш учитель и отец, величайший гений Иосиф Виссарионович Сталин.
Однако никаких комплиментов было уже не нужно – ни толстых, ни тонких. Чудаку сломали ребра, а после того, как сдал родственников, расстреляли. Рабам не следует говорить комплименты своим хозяевам – это неслыханное нарушение субординации. Рабы должны работать, если хозяин попросит – ублажать: например чесать хозяину пятки. Диалектика тут не нужна.
А всё началось, как мы помним, с героической борьбы оболваненных обывателей с «Кольками» и «Сашками».
Шариков тоже начинает бороться с «Филипком» Преображенским.
Особая нелепость ситуации в том, что Шариков в лице профессора замахивается на высшее существо, которое может с ним сделать всё что угодно (и уже однажды сделало). Власть Тараса Бульбы над своим сыном ничто по сравнению с властью Преображенского над Шариковым. Потому что это не сын, а ничто. Пар. А Преображенский не отец, а творец. То, что с ним сделал в конце профессор,- это даже не убийство. Здесь нет дилеммы Раскольникова. И нет уголовного деяния.
Советская культура сделала культурой бескультурье. Сморкание на ковёр и вытирание жирных рук о волосы стало дипломатическим этикетом. Колониальным аборигенам сказали, что ничего не надо, все и так хорошо. Всё уже есть. Внук мусорщика, сын уголовника – вот и генеалогическое древо. Надо только поместить его в рамку и дать льготы. Это социальный кретинизм, ставший национализмом. При национализме такая тактика оправдана хотя бы потому, что «национальные обычаи» схематичны и бесполы. Это маркеры «свой-чужой», уровень культуры тут проявляется только в области эстетики (у одного народа хоровое пение ничего, у другого – вой или его нет совсем).
СССР поставил во главу угла не схему, а содержание. Плохие люди – хорошие, хорошие – плохие. Сентиментальная европейская стилизация про бедняжек-рабочих стала государствообразующей практикой.
Что это такое с точки зрения метафизической? Вероятно, культ смерти. Последнее, что видит Шарик перед тем, как столкнуться с советской культурой и превратиться в человека, плывущие в лодках «очень весёлые загробные небывалые розовые псы».
Как бороться с подобной культурой? Никак. Бороться с ней невозможно, материал должен выгореть изнутри.
Оба брата Булгакова после революции оказались в эмиграции. Средний стал учёным-биологом и кавалером ордена Почётного легиона. Младший, как полагается в русских сказках, оказался дураком: всю жизнь играл в эмигрантских трактирах на балалайке.
Как там в «Собачьем сердце?
Очень неустойчиво, с залихватской ловкостью играли за двумя стенами на балалайке, и звуки хитрой вариации «Светит месяц» смешивались в голове Филиппа Филипповича со словами заметки в ненавистную кашу. Дочитав, он сухо плюнул через плечо и машинально запел сквозь зубы:
- Све-е-етит месяц... светит месяц... светит месяц... Тьфу, прицепилась, вот окаянная мелодия!
Он позвонил. 3инино лицо просунулось между полотнищами портьеры.
- Скажи ему, что пять часов, чтобы прекратил. И позови его сюда, пожалуйста.
Что было бы, если бы братья Булгакова остались в Советской России? Вероятно, было бы то же самое. Но орден дали бы балалаечнику, а брата-учёного довели до степени сбора хлебных корок по помойкам, обвинив в «вейсманизме-морганизме». Что дальше? Дальше такое общество должно рухнуть, всё должно вернуться на круги своя.
Преображенский в конце повести выталкивает поднявшего руку на творца Шарикова из смертоносной извращённой культуры в его естественное состояние. Шарик завершает свою социальную карьеру и вполне доволен жизнью. Живется ему и вправду хорошо. В человеческой проекции больше всего эта жизнь напоминает службу почтенного английского слуги-бастарда.
XII
В «Мастере и Маргарите» руководителя организации советских писателей зовут Михаил Берлиоз. Иван Бездомный совершенно серьёзно полагает, что все обязаны знать, как он говорит, «Мишу Берлиоза» за то, что однофамильцем «Миши» является знаменитый композитор, для него малозначительный штрих к биографии выдающегося деятеля советской культуры.
Бездомный живёт в мире, где «перепутаны вывески», то есть иерархия авторитетов, всегда являющаяся основой культуры, искажена до неузнаваемости.
Это смещение шкалы ценностей делает невозможной литературную критику. Даже в постсоветском пространстве таковая может существовать только в виде площадного фарса.
Одним из ведущих литературоведов начала 21 века в России считается поэт Дмитрий Быков. Недавно он выпустил исследование «Воланд – вчера, сегодня, завтра». Половина авторитетов, на которые он там ссылается, - это его соседи по коммуналке, которых никто не знает. Более того, знание о таких людях часто неприлично. Например, он там цитирует вирши некоего Льва Лосева:
Вот, подванивая, низколобая проблядь
Канта мне комментирует и Нагорную Проповедь.
Для Быкова Лосев - это огромная величина. Для культурного человека само знание о таком «лосеве» - это ненужная информация, признак культурного сбоя. Культурный человек знает другого Берлиоза – настоящего. Это русский философ Алексей Фёдорович Лосев.
Соответственно и все попытки Быкова судить-рядить Михаила Афанасьевича Булгакова, родившегося и выросшего в России начала века (то есть в Германии или во Франции), получившего университетское образование, воспитанного в профессорской семье «с правилами» (когда семь человек детей, у всех домашние прозвища, свои шуточки-прибауточки – огромный бытовой мир, бытовая филология, бытовая история с лаун-теннисом, крокетом и домашним театром, типичным для быта любой культурной белой семьи того времени, включая, например, семью Николая II), все эти попытки изначально НЕЛЕПЫ. Дмитрий Быков - по-своему неглупый человек, не лишенный некоторого таланта и задора, он обладает большой работоспособностью, но этот человек вырос в Колумбии, биологически он мулат. В этом нет ничего криминального, он может писать и писать хорошо (и часто пишет). Но «судить-рядить» – нет. Ибо, повторяю, в его голове нет культурной иерархии и системы приоритетов. Нет и не будет. По-русски это называется «каша в голове».
То же самое, правда, без местечкового хамства – дьякон Кураев (а как я понимаю, Быков, цитируя Лжелосева, имел в виду именно его). Для Кураева эсхатология Винни Пуха и труды Ренана - книги на одной полке. Полке собственного безумия.
Быков в образе растолстевшего Эдди Мёрфи из голливудского «Чокнутого профессора» отплясывает на Патриарших прудах перед сидящим на лавочке старичком, читая стишки не совсем приличного содержания.
Когда таким образом самовыражался («попрошу не самовыражаться!») Маяковский, это было относительно нормально. Потому что в Багдади он жил не в мазанке, а в доме колониального чиновника, а затем обитал в столицах и был человеком культурным. Когда есть культура, можно шутить и играть на понижение (но не в эпоху краха этой культуры, за что Маяковский поплатился). Но когда ниггер изображает из себя ниггера, это скучно.
XIII
Первая глава «Мастера и Маргариты», описывающая беседу Миши Берлиоза с вечностью, называется «Никогда не разговаривайте с неизвестными». Это правило поведения для детей.
Психоанализ - это лечение человека при помощи слов. Но ломать не строить – гораздо проще человека при помощи слов сломать. И это будут не ругательства или угрозы, а просто информация, которая при перепаде культур разъест дураку мозг. Он даже не поймет, что произошло.
Извращённый характер советской культуры заключался не только в переворачивании шкалы ценностей, но и в необыкновенных усилиях по установлению бессмысленных и вредоносных вертикальных контактов. Когда люди, которым не надо встречаться и даже встречаться опасно, должны предпринимать необыкновенные усилия, чтобы эта встреча произошла.
Шолохов на 20 съезде предлагал для писателей построить домики в деревнях, чтобы они там учились у крестьян и писали им книжки.
Лучшая фраза «Собачьего сердца» (а находок там, как в «Горе от ума»):
– Не бойтесь, он не кусается.
«Я не кусаюсь?» – удивился пёс.
Тут в семи словах вся двухсотлетняя мифология «трудящихся».
В 1926 году в связи с «Собачьим сердцем» Булгакова вызвали в ГПУ. Один из вопросов был: «Почему не пишете о крестьянах и рабочих?». В связи с этим Булгаков заявил следующее:
«На крестьянские темы я писать не могу, потому что деревню не люблю… Из рабочего быта мне писать трудно, я быт рабочих представляю себе хотя и гораздо лучше, нежели крестьянский, но всё-таки знаю его не очень хорошо. Да и интересуюсь я им мало, и вот по какой причине: я занят».
Это собственно всё, что можно сказать о социалистической культуре. И для цивилизованного человека – единственное.
«Собачье сердце» - это произведение с небольшим объемом, но очень большой массой. Вещь сделана из урана, и о её содержании можно говорить очень долго. Например, в чём смысл названия повести? Вероятно, что это собачье нутро советского человека. Однако это не верно.
Интуитивно обычно подразумевается, что Полиграф Полиграфович Шариков - это Шарик, доросший до человека. Ничего подобного. Шарик - это биологический материал для гипофиза Клима Чугункина, где содержится его программа, использующая мозги и тело собаки, параллельно их перестраивая до человека – Чугункина же.
Преображенский совершенно не хотел превращать собаку в человека – это побочный результат его эксперимента по омоложению. С точки зрения биологической Шарик после операции умер, а Клим Чугункин возродился. Но возродился на 16 квадратных аршинах квартиры Преображенского. Это и есть коллизия «Собачьего сердца». Профессор держит оборону от трудящихся, но трудящийся появляется внутри его территории в результате злополучного эксперимента. И по формальным юридическим правилам от этого никак нельзя избавиться.
По мысли автора, в Шарикове не осталось ничего от Шарика – только атавизм ненависти к котам, который, вероятнее всего, скоро исчезнет. Преображенский прямо говорит, что проблема в том, что у Шарикова нет сердца Шарика. То есть «собачье сердце» - это положительная характеристика.
Каково лучшее свойство собаки с точки зрения человека? Это «собачья преданность». «Собачье сердце» - это «преданное сердце». Это преданное сердце было предано Преображенским, за что он получил наказание. После того, как он осознал свою ошибку, пёс возвращается из небытия и снова его преданно любит. Хотя эта любовь животная, основанная на железном материальном интересе. Но другая любовь собаке недоступна – недоступна она и в том собачьем мире, в котором живет пёс и его хозяин. И всё-таки хозяином движет чувство вины, ему стыдно за свой поступок и жалко Шарика. А наивный Шарик предполагает, что он очень ценный и породистый. Он не понимает и не может понять, что с ним сделали.
Что было бы, если бы Шариков продолжил «превращаться в высокоразвитую личность»? То есть, если бы Преображенский продолжил упорствовать в своей ошибке?
Вероятно, Шариков, потренировавшись на кошечках, должен был перейти к собакам. И начать поставлять Преображенскому материал для дальнейших опытов. Занавес. «От Севильи до Гренады». «Долг платежом. Красин».
Ещё один аспект. В повести обыгрывается выражение «не твое собачье дело». Происшествие с Шариковым - это частное дело, которое лезут сделать делом общественным. Профессор - частник, эксперимент он делает в своей квартире. И убирает изделие в коробку тоже частно. Государство скребется в дверь, но ничего поделать не может. Это пародия на взаимоотношения семьи и государства. И именно в советском варианте. Когда ребёнка забирают в государственную школу и первым делом подменяют понятия, пытаясь сказать, что настоящий отец ребенка - это Сталин, или, на худой конец, что дедушка – Ленин, а потом натравить гадёныша на родных родителей.
XIV
Из всех персонажей «Собачьего сердца» ближе всего к автору не Преображенский, описанный с большой долей иронии, и уж конечно не Шариков, а… Шарик. От имени ШАРИКА и ведётся повествование.
Шарик - это и есть Булгаков, и его комичные описания собачьей преданности - это описание собственных ужимок по отношению к советской власти от «Сыновей муллы» до «Батума». А также ненависть к бесчеловечности этой власти и тоска по культурному обществу с естественной социальной иерархией.
Это видно с самого начала: ошпаренный пёс жалеет выходящую из дешевой столовки секретаршу и… ставит ей диагноз:
Ей разве такой стол нужен? У нее и верхушка правого легкого не в порядке, и женская болезнь на французской почве, на службе с нее вычли, тухлятинкой в столовой накормили, вон она, вон она!! Бежит в подворотню в любовниковых чулках. Ноги холодные, в живот дует, потому что шерсти на ней нет, а штаны она носит холодные, так, кружевная видимость. Рвань для любовника.
Не будем забывать, что по животному чуткий на женщин Булгаков - врач-венеролог. Штаны пёс снизу может увидеть, что ела и какие выделения из гениталий – почувствовать. Но вот определить начинающийся туберкулёз - это уже слишком.
Дальше из столовки появляется Преображенский. Пёс комментирует:
Господин уверенно пересёк в столбе метели улицу и двинулся в подворотню. Да, да, у этого все видно. Этот тухлой солонины лопать не станет, а если где-нибудь ему ее и подадут, поднимет такой скандал, в газеты напишет: «Меня, Филиппа Филипповича, обкормили!»
Позвольте, а откуда пёс знает имя-отчество своего будущего хозяина? Его не знал бы в подобной ситуации и человек. А вот автор знает. Автор в своём повествовании знает всё. Это Бог. ОН руками Преображенского превратил Шарика в человека. И если захочет, может того же Преображенского располосовать как подопытную собаку.
Когда Преображенский уподобляется в повести «собачьему божеству», это лишь проекция и карикатура истинного преобразователя – хозяина текста.
Шариков - это неблагодарная тварь, доведенная советской культурой, потакающей примитивным инстинктам, до стадии твари безблагодатной.
Антитезой Шарикова является чекист, который не дает хода его доносу. Это тварь благодарная, Преображенский - его врач. При этом с точки зрения советской культуры он идет на должностное преступление.
В «Мастере и Маргарите» неблагодарная тварь – Понтий Пилат. Иешуа - великий врач, освобождающий Пилата от нестерпимой боли. Пилат обрекает его (своего господина (ГОСПОДА)) на смерть – и остается наедине со своей болезнью.
Крайне важный момент для понимания мировоззрения Булгакова – история с профессором Кузьминым. Незадолго до смерти Михаил Афанасьевич посещает профессора медицины Кузьмина, тот в глаза ставит ему смертельный диагноз («вы же врач»). Взбешеённый и раздосадованный Булгаков пишет уже упомянутую в прошлом посте сцену посещения профессора буфетчиком Соковым, которому Кузьмин (Булгаков даже не меняет фамилии) ставит антидиагноз.
Диагноз Кузьминым действительно был поставлен неправильно. Булгаков был не врачом, а писателем. Гениальным. Через три месяца Булгаков умер. Потом умер Кузьмин. Но не совсем – он до сих пор ловит на своём столе «не совсем простого воробья». И будет ловить СТОЛЕТИЯМИ. Это единственное, что о нём запомнят потомки, а посещение его смотрового кабинета бедным, растерянным и слабым Булгаковым – единственное значимое событие жизни Кузьмина. Поэтому Булгаков, описав это посещение в инфернальных тонах, совершенно прав. Булгаков, встретившись с Кузьминым, встретился со своей смертью. А Кузьмин, встретившись с Булгаковым, встретился со своей вечностью.
Серые гармонии труб горели. Шторы скрыли густую пречистенскую ночь с ее одинокою звездою. Высшее существо, важный песий благотворитель сидел в кресле, а пес Шарик, привалившись, лежал на ковре у кожаного дивана. От мартовского тумана пес по утрам страдал головными болями, которые мучили его кольцом по головному шву. Но от тепла к вечеру они проходили. И сейчас легчало, легчало, и мысли в голове пса текли складные и тёплые.
Шарик засыпал, и ему казалось, что он пишет повесть о себе, о своём хозяине, о том, что чего-то не понимает и понять не может, но одновременно знает всё. И это знание, данное неведомо кем и непонятно почему, наполняло его душу благодарностью.
«Собачье сердце» - это повесть о вертикальных социальных контактах, о правильном и неправильном взаимодействии с существами, которые нас сильнее и от которых зависит наше благополучие и, в конечном счёте, жизнь.
