Что достаточно знать о Маяковском - 4
Что достаточно знать о Маяковском - 4
IX
Поведение Маяковского после февраля 1917 было достаточно невнятным. Он пытался (как и все прочие) выставить себя жертвой царского режима, тряся купюрами из своих стихотворений (не революционными, а большей частью богохульными). Вместе с футуристами он также усиленно намекал на революционность своей предыдущей деятельности – что не соответствовало действительности. Но, в общем, это было поведение частного лица, мало понимавшего что происходит (понимали, что происходит тогда несколько сот человек из правительства и Петросовета, и то фрагментами).
В личном плане Маяковскому было важно демобилизоваться из армии. В августе он получил трёхмесячный отпуск, а 12 ноября - справку об освобождении от воинской службы (здесь и ниже даты по новому стилю). Это и было главное событие 1917 года.
То, что Маяковский «всем сердцем принял Октябрьскую революцию», не более чем созданная им легенда. 7 ноября было им воспринято как очередная перетасовка временного правительства в преддверии созыва Учредительного собрания (что, в общем, соответствовало действительности). Испугавшись начавшихся беспорядков, он 18 декабря 1917 года уехал в Москву.
Этот эпизод постоянно выпадает из официального жития Маяковского и никак не объясняется. Тем не менее, до середины июня 1918 года он живёт не в революционном Петрограде, а в более тихой Москве, из которой уезжает в Питер опять-таки потому, что большевики перенесли в Москву столицу и в городе стало неспокойно.
С точки зрения фактографии этот период изучен едва ли не хуже периода 1914-1915 гг. Дело в том, что в России тогда ещё существовала многопартийная система. Футуристы тяготели скорее к анархистам и левым эсерам, а связи с этими партиями компрометировали «великого пролетарского поэта».
Элементом советской системы Маяковский стал осенью 1918 года, когда сблизился с Луначарским (с помощью Осипа Брика). В это время Луначарский был не только наркомом просвещения, но и входил в высшую администрацию Петрограда («Северной коммуны»). Анатолий Васильевич считал Маяковского гениальным поэтом и относился к нему как к анфан-терриблю, которому многое позволяется. Маяковский всю жизнь нападал на Луначарского, но это была дружеская фамильярность, демонстрирующая особую близость к культур-фюреру. Луначарский вовлёк его в работу своего наркомата и фактически наделил прерогативами чиновника-консультанта, допустив к распределению части бюджетных денег. Это не шло ни в какое сравнение с социальным положением Маяковского до революции и сделало его верным сторонником советской власти. В столичную Москву Маяковский переехал в 1919 году, уже как человек Луначарского (в этом же году в Москву был переведен и весь Наркомпрос во главе с самим Анатолием Васильевичем).
В то же время, как я уже писал, Маяковский никогда не был членом коммунистической партии, и, скорее всего, его бы туда никогда не приняли. За 12 лет сотрудничества с коммунистическим режимом Маяковский так и не познакомился ни с одним из партийных бонз. Даже Бухарин относился к нему прохладно, считая главным советским поэтом… Пастернака.
Отстранение Луначарского от партийного руководства в 1929 году означало также отставку и его клиента Маяковского. У Владимира Владимировича не оставалось связей не только такого уровня, но и уровня классом ниже. По сути, весь коммунизм Маяковского был блефом.
То, что мы называем ЛЕФом, было семейным предприятием Маяковского и Бриков, то есть мелким нэпманским издательством и изданием. Называя его ЛЕФом («Левый фронт искусств»), Маяковский прекрасно понимал, что этот «фронт» состоит из 6 человек и ещё 3 сочувствующих, и никаких перспектив его расширения не предвидится, да и не будет – потому что вхождение в ЛЕФ - это вхождение в семью, а семья - это не проходной двор. Под идеологически правильную вывеску Маяковский и Брики получали госфинансирование от Луначарского, который опять же особых иллюзий насчёт «фронта» не строил, но, тем не менее, кроме меценатства за госсчёт, преследовал и вполне утилитарную цель. ЛЕФ был нужен для отчёта перед руководством ВКП(б) о работе с сочувствующей интеллигенцией.
Человек с идеальным филологическим слухом, Маяковский совершенно сознательно выбрал аббревиатуру (б)ЛЕФ (собственно, «Левый Фронт Искусств» - это же «ЛФИ»), и когда в период охлаждения властей получил ругательную статью с неизбежным названием «ЛЕФ или блеф?», выступил с речью в Политехническом музее, которая начиналась так:
«Леф» - это слово на 100% советское, т. е. оно не могло быть составлено иначе, как только после Октябрьской революции, когда было узаконено слово «левый», когда после войны и революции вступило в свои права слово «фронт» и когда получило узаконение составление слова посредством складывания первых букв нескольких входящих в него слов. «Леф» - это левый фронт искусств, слово советское. В противовес ему слово «блеф» - типично карточное. Думаю, что многие из присутствующих не знают это слово. Оно встречается часто и в полемической литературе. «Блеф» - это слово английских покеристов, которое показывает, что человек, не имеющий карты, запугивает, блефирует своего противника, своего партнера. «Блеф» предполагает полную пустоту за этим словом. Эти два понятия выдвинуты в жизнь товарищем Полонским в его статье «Леф или блеф?», напечатанной в «Известиях». Третье слагаемое данного диспута Полонский. Перейдём к нему».
Однако, дальше уже говорить ничего было не нужно, так как все литераторы в Москве прекрасно знали, что Маяковский прожжённый картёжник.
В двадцатые годы в СССР совершался медленный, но неуклонный переход от латиноамериканской диктатуры к восточной деспотии. Соответственно борьба в Политбюро была борьбой между людьми латиноамериканского типа (Луначарский, Троцкий, Зиновьев и т.д.) и кавказцами (Сталин, Микоян, Орджоникидзе). Несмотря на то, что Маяковский был с Кавказа, что вроде бы давало какой-то шанс для дальнейшей карьеры, сам он был, конечно, человеком латиноамериканского («муссолиниевского») типа. Не случайно лучше всего он чувствовал себя за рубежом в Мексике (где, кстати, закончил свои годы и Троцкий). «Кавказские мотивы» в его биографии помогли разве что в посмертной канонизации.
Чтобы понять, что произошло с Маяковским в советской России, следует представить гипотетическую судьбу французского поэта из «проклятых», застрявшего в независимом Сенегале или Заире. Или Маринетти при дворе Муаммара Каддафи.
X
В период Гражданской войны Маяковский основное внимание уделял выпуску бесчисленных «Окон РОСТа». В отличие от лубков 1914-1915 годов они выполнялись в стиле примитивистской инфографики и были непонятны простому населению. Существует легенда, что РОСТовские плакаты кустарным способом по трафаретам размножались по всей России. Это, конечно, бред сивой кобылы. Плакаты надо печатать, если печати нет – это дацзыбао в единственном экземпляре. В плакатах Маяковского этого периода не было никакой информации для населения, и население их не замечало. Кустарными эрзац-плакатами РОСТа оклеивали пустующие витрины магазинов Москвы, Питера и ещё нескольких крупных городов. Это бессмысленная мазня была нужна для самоуспокоения и мечения захваченной территории: в самом прямом и точном смысле этого слова – как у задравшего ногу академика Маринетти. Эту же цель преследовали бесконечные лозунги, флаги, красные звезды, серпы и молоты.
Маяковский прекрасно понимал бессмысленность своей деятельности (настоящие плакаты надо тщательно рисовать, а затем печатать массовым тиражом). Это было циничное освоение средств, выделенных Луначарским. Деньги по условиям военного времени были довольно приличные. Часть из них он тратил на оплату работы сотрудников.
Будучи человеком ответственным, Маяковский всё-таки честно выдавал на-гора халтуру, хотя мог просто украсть деньги, как это делали все вокруг.
В это время состоялся единственный разговор Маяковского с Лениным. Владимир Ильич позвонил в редакцию РОСТа. В редакции был только Маяковский и Лиля Брик:
- Кто у вас есть?
- Никого.
- Заведующий здесь?
- Нет.
- А кто его замещает?
- Никто.
- Значит, нет никого? Совсем?
- Совсем никого.
- Здорово!
- А кто говорит?
- Ленин.
Как говорят на родине Маринетти, «се нон э веро э бен тровато».
Стихотворения Маяковского также были нужны советской власти лишь для оклеивания реальности. То, что они были непохожи на традиционную русскую поэзию, – хорошо. Это обозначало политический водораздел. Чёрная свастика красная пентаграмма не должна походить на типовые орнаменты эпохи и должна выглядеть необычно, бить по глазам. Это понятно.
Но в отличие от агиток Демьяна, трудящиеся плохо усваивали содержание самых простых стихов Маяковского. Они для них были слишком сложны – и по стилистике, и по фонетике. С точки зрения действенности пропаганды, это «деньги на ветер». Кроме того, стихотворения Маяковского плохо перелагались в песни, а основой советского необаптизма были псевдорелигиозные завывания.
В этом смысле вся советская поэзия Маяковского была халтурой, «студебеккером, в последний момент заменённым на лорен-дитрих».
Это или халтура просто, или стихи, написанные для себя и своего круга, проданные и выданные затем за стихи для народа.
В прошлой главе был процитирован фрагмент гениальной поэмы «Про это». Это лирические стихи, рассчитанные, в любом случае, не на крестьян и не на рабочих. Однако, рабоче-крестьянская власть опубликовала «Про это» в Госиздательстве большим тиражом на отличной бумаге и с дорогими иллюстрациями, на которых был изображён сам автор и его возлюбленная. Маяковский получил большой гонорар. Это было личное распоряжение Луначарского, который лепетал, что поэма революционная, это борьба с мещанством и т.п. бред.
Даже стихи на совершенно советские темы у Маяковского переусложнены и используют образы из его бытового обихода, а отнюдь не из сокровищницы советской идеологии. Стихотворение «Товарищу Нетте – человеку и пароходу» посвящено героической гибели чекиста и по этой причине десятилетиями училось наизусть советскими школьниками. Но каков смысловой ряд этого стихотворения?
Это – он!
Я узнаю его.
В блюдечках - очках спасательных кругов.
- Здравствуй, Нетте!
Как я рад, что ты живой
дымной жизнью труб,
канатов
и крюков.
Подойди сюда!
Тебе не мелко?
От Батума,
чай, котлами покипел...
Помнишь, Нетте,-
в бытность человеком
ты пивал чаи
со мною в дипкупе?
Медлил ты.
Захрапывали сони.
Глаз
кося
в печати сургуча,
напролёт
болтал о Ромке Якобсоне
и смешно потел,
стихи уча.
Какие-то блюдечки-очки, «Ромка Якобсон». Зачем это? Якобсон был приятелем Маяковского, лингвистом, к этому времени жил за границей и скоро порвал с СССР. Благодаря идеологическим обознатушкам, несколько десятков миллионов советских школьников десятилетиями зубрили про неведому зверушку «Ромку» - гражданина США и профессора Гарвардского университета.
«Великому пролетарскому поэту» Маяковскому было в высшей степени наплевать на «трудящихся» - не только как на класс, но и на каждого трудящегося в отдельности. Он в жизни ни разу не общался ни с одним крестьянином или рабочим (не считая прислуги). Нетрудно догадаться, что ему также было абсолютно наплевать на советскую власть вообще. Дураком он не был, в 1917 году ему было как минимум 24 года. После пионеров и комсомола почему бы и не написать поэму о Ленине – массированная пропаганда в детстве и юности очень эффективна. Но Маяковский ни пионером, ни комсомольцем никогда не был, с Лениным не общался, но результаты его гениальной политики прочувствовал на своей шкуре сполна. Например, когда ходил пешком какать через пол-Москвы в общественную уборную на вокзале. Вот Луначарский Ленина обожал – потому что его стараниями получил фронт удовольствий, о котором в парижских кафе-шантанах не смел и мечтать. Маяковский это понимал и для своего патрона написал «лениниану», опять же бесполезную для пропаганды из-за перпендикулярного задаче ассоциативного ряда, превращающую идеологическую полировку мозгов в абсурдистскую галиматью.
Для Маяковского было характерно какое-то наркоманское пристрастие к материальным удобствам и деньгам. Его стихотворение о душе - это стихотворение алкоголика о водке.
«Рассказ литейщика Ивана Козырева о вселении в новую квартиру»:
На кране
одном
написано:
«Хол.»,
на кране другом -
«Гор.»
Придёшь усталый,
вешаться хочется.
Ни щи не радуют,
ни чая клокотанье.
А чайкой поплещешься -
и мёртвый расхохочется
от этого
плещущего щекотания.
Как будто
пришёл
к социализму в гости,
от удовольствия -
захватывает дых.
Брюки на крюк,
блузу на гвоздик,
мыло в руку
и...
бултых!
…вертай ручки:
и каплет
прохладный
дождик-душ
из дырчатой
железной тучки.
Ну уж и ласковость в этом душе!
Тебя
никакой
не возьмёт упадок:
погладит волосы,
потреплет уши
и течёт
по жёлобу
промежду лопаток.
Воду
стираешь
с мокрого тельца
полотенцем,
как зверь, мохнатым.
Чтобы суше пяткам -
пол
стелется,
извиняюсь за выражение,
пробковым матом.
Себя разглядевши
в зеркало вправленное,
в рубаху
в чистую -
влазь.
Влажу и думаю:
«Очень правильная
эта,
наша,
Советская власть».
Написано очень вкусно и с иронией. Чувствуется, что чистоплотный Маяковский купаться в ванне любит. Про себя он здесь и написал, а вовсе не про мифического трудящегося. После ремонта квартиры в Гендриковом переулке у него и Бриков, наконец, появилась отдельная ванная – огромная редкость в тогдашней Москве. Написал про себя и для своих домашних, потом тиснул в прессе, получил деньги с корейцев. Если разобраться, в формате идеологических клише, воспевающих зажиточную жизнь при социализме, стихотворение Маяковского является плохо скрытым глумлением. Но никакого глумления нет – есть лёгкая ирония для домашних. А как там это всё выглядит со стороны – наплевать.
Если бы Маяковский не умер в 1930, в 1935 году, когда стахановцам дозволялось иметь личное авто, он бы устами «кровельщика Петра Мозырева» воспел удобства личного автотранспорта, привезенного в Москву из Парижа для Лили Брик. Вместо «бултых» там бы было «бип-бип». Об автомобиле Маяковский всё равно написал (ибо был прост), но пришлось позорно оправдываться (купил на свои, а будет война – отдам комиссару).
XI
В 1915 году Маяковский познакомился с Лилей Брик. Его любовницей стала младшая сестра Брик Эльза, потом он сблизился с самой Лилей. Вскоре Брики и Маяковский стали жить одной семьёй, в конце концов переехав в общую квартиру в Гендриковом переулке. Осип был влюблён в Маяковского, которого считал гением, Маяковский любил Лилю, а Лиля любила Осипа в смысле «поговорить». Маяковский был одним из её романтических увлечений, как муж он был ей неинтересен.
Маяковского всю жизнь окружали красивые женщины, по сравнению с ними Брик проигрывала. Проблема Маяковского заключалась в том, что мир его сексуальной жизни сильно отличался от внешнего имиджа. Внешне Маяковский был высокий и красивый «плохой парень», на которого клевали «хорошие девочки», жаждущие брутального секса. Но на самом деле Владимир был несчастным сиротой, нуждающимся в постоянной помощи и поддержке. К этому примешивался мазохистский комплекс: в любовных отношениях, - с его данными и в его положении очень простых, - Маяковский искал трудностей и сцен: чтобы быть виноватым, страдать, извиняться, и вновь, и вновь добиваться расположения своей возлюбленной.
Опытная Брик прекрасно поняла, что надо Маяковскому, и всю жизнь ему подыгрывала. Конечно, она его любила, и ей очень льстила любовь знаменитости. Кроме того, они подходили друг другу по жизненным установкам (материальное благополучие) и образованию.
Как пишет шведский исследователь творчества Маяковского Бенгт Янгфельдт:
«По-настоящему Брик интересовало подтверждение собственной привлекательности и власть над мужчинами, и в этом плане сексуальность можно считать всего лишь одним орудием из многих. Лиля была начитанной, остроумной, вызывающей и вдохновляющей, но её образование осталось фрагментарным и не систематическим. Вследствие некоторого комплекса интеллектуальной неполноценности ее влекло к мужчинам, которые были интеллектуально выше, чем она».
В подобных случаях важно, чтобы разница в уровне интеллекта уравновешивалась одинаковым уровнем культуры, позволяющим беседовать внутри единого культурного кода.
Брик любят изображать бездушной интриганкой и даже «агентом ЧК». Интриги были, ЧК тоже, но это побочные следствия того, кем эта женщина была на самом деле.
Это «дама полусвета», хорошо описанный тип, но тип совершенно неудачный для изображения в идеологической русской культуре, одновременно и пуританской, и безалаберной. При описании жизни гетеры, то есть умной, красивой, расчётливой, притягательной авантюристки, находчивой, но беспринципной, легкомысленной, не любящей детей, иногда коварной, всю жизнь прожившей под девизом «жить хорошо, а хорошо жить ещё лучше» и обладающей талантами в основном постельного свойства, вместо всего этого великолепия, встречающегося с удивительным постоянством (ибо ТИП) от античных Афин до современного Нью-Йорка, русских сносит в изображение либо идейного синего чулка, либо проститутки.
Также много говорится о «литературном салоне Бриков», который на самом деле был-де чекистской ловушкой. Про роковую близость Бриков и Маяковского в ЧК не писал только ленивый.
Действительно, Осип Брик в начале 20-х некоторое время работал в ЧК, как считается, «юрисконсультом» (до революции он был помощником присяжного поверенного). В 1921 году его уволили из аппарата ЧК, а также исключили из партии. Вероятно, в дальнейшем он «консультировал» ГПУ по разным вопросам, связанным с компетенцией этой организации, но вряд ли был простым осведомителем.
При исследовании влияния тайной полиции на интеллектуальную жизнь СССР в 20-30-е годы постоянно совершают одни и те же ошибки.
Во-первых, не принимается в расчёт то, что аппарат ЧК создавался с нуля и состоял из людей не только некомпетентных, но также с весьма причудливой идеологической жизнью. Как правило, таковая была весьма далека от ортодоксального марксизма. Зачастую это были всякого рода авантюристы, а также агенты иностранных разведок или этих же разведок эмиссары, на законных основаниях ставящих работу местной тайной полиции. ЧК 1918-1921 годов - это, прежде всего, аппарат по быстрому физическому уничтожению больших масс людей. Никакой компетенции подобная «работа» не требовала, а если кто-то из чекистов начинал чудить, получалось только хуже.
Людей, попавших в ЧК (основанием чего часто служила телефонная книга), старались сразу же ограбить под предлогом обысков, потом вымогали деньги у родственников и убивали. В процессе вымогания людей били. После получения денег всё равно могли убить, особенно если у заключенного отсутствовала хоть какая-то протекция. Идеальная схема работы ЧК в среднем и мелком городе – приезд банды этнических уголовников в составе 6-8-10 человек и методичное «потрошение» обывателей под прикрытием местной воинской части. Часть денег отсылалась наверх (и отнюдь не в аппарат ЧК), часть присваивалась себе.
В крупных городах ситуация была позамысловатее, но не сильно. По поводу расстрела Гумилёва петроградским ЧК много десятилетий рассказывали иезуитские истории о тончайшей психологической провокации следователей, которые наперебой читали наизусть стихи, очаровали, усыпили, вошли в доверие, добились признательных показаний и расстреляли.
На самом деле, человека неделю били, вымогая деньги, потом убили. Реальный уголовный мир гораздо проще и скучнее детективных романов.
Никаких разговоров за идеологию в ЧК не велось: золото, камушки, валюта, в лучшем случае, несложные уголовные развлечения: изнасилования и избиения уже не по делу, а просто так – злобу сорвать за карточный проигрыш. Вот и всё.
Во-вторых, совершенно не понимается реакция населения на эту вакханалию насилия. Те, кто являлись объектами деятельности чекистов (обеспеченные жители городов и мидл-класс), на протяжении двухсот лет жили в цивилизованном правовом государстве. У них не было навыков обороны от бандитских налётов. Это не буры и не пионеры американского фронтира. Поэтому даже кадровые военные вели себя удивительно наивно. Даже в конце Гражданской войны белые офицеры сами с вещами пришли в ЧК, где их аккуратно расстреляли. Потому что это было распоряжение властей: в газетах поместили объявление, что офицеры должны зарегистрироваться для получения документов и денежного пособия. У людей даже после трёх лет Гражданской войны не укладывалось в голове, что распоряжение властей можно игнорировать и, более того, игнорировать надо.
То есть люди в ЧК всё честно рассказывали. В 1918-1921 это было всё равно (убьют и так, и так), далее обыватели сами себе писали приговоры, выполняя за товарища следователя (часто малограмотного) его работу. Так, например, в 1926 году Михаил Булгаков честно, как на духу, всё объяснил про себя следователю ГПУ. И в землю закопал, и надпись написал. И ещё потом шёл домой и думал: «Они теперь понимают, что я честный человек, у меня никаких замыслов против советских нет».
Последней генерацией непуганых идиотов стали «люди тридцать седьмого года», жаловавшиеся своему психоаналитику следователю на то, что «товарищ Сталин ничего не знает» и надеющиеся услышать из его уст слова утешения с последующими взаимными рыданиями и выпуском на свободу.
То есть урка из медельинского картеля надевал форму полицейского и беседовал с потенциальной клиентелой. А обыватели не видели его реальную деятельность и, тем более, послужной список (грабежи и ходки). Они видели полицейского. Который «должен разобраться».
И, наконец, в-третьих. Какова была психология самих чекистов. Значительная часть из них погибла в лихие годы. Не столько от вражеских пуль (этого, к сожалению, было мало), сколько от всякого рода производственных травм: взаимной поножовщины, тюремных эпидемий холеры и тифа, кокаина, сифилиса, алкоголизма. Часть механиков подалась в бега и осела за границей. Награбленное уголовники проигрывали в карты и тратили на несложные развлечения. В период НЭПа многие уволились и стали отмывать награбленное через подставные фирмы.
Но значительная часть продолжила работу в ГПУ. Какова была психология этих людей? Многим из них удавалось остаться на плаву благодаря этнической принадлежности, когда узаконенный бандитизм оборачивался в их воспалённом воображении национально-освободительной борьбой. У многих были какие-то начатки образования, они читали книжки и очень наивно хотели познакомиться с писателями и поэтами. Чтобы оказывать им покровительство и хвастаться дружбой со знаменитостями перед подельниками. Да и просто интересно.
Такой контингент был специализацией салона Бриков. Свежачков там обрабатывали: поили вином, знакомили с девочками, учили рисовать и писать стихи, рассказывали интересные истории, просили выполнить различные поручения (помочь с выездом за границу, обменять валюту, приобрести личное оружие, доставить из-за рубежа или за рубеж посылки, похлопотать об освобождении знакомых). От контингента ожидались также разумные проигрыши в карты и подарки. Иногда подобных теодоров нетте Маяковский упоминал в своих стихах – если это было выгодно по конъюнктурным соображениям.
Из сохранившихся воспоминаний и материалов о деятельности тайной полиции в СССР 20-30-х годов видно, что уровень людей был очень низкий. Чуть выше «купил-выпил». Зачем таким людям был нужен Маяковский, как его они могли использовать в своих делах – непонятно. Никак – вещь другого уровня сложности.
В конце концов, всё это было убито три раза и не оказало никакого сопротивления. Потому что обычный обыватель для уголовника – фраер. Но для государства беспомощный фраер – сам уголовник. Если брать знаменитую поездку советских писателей на Соловки, то самые смешные и самые наивные люди там - чекисты (что, конечно, ни в коей мере не снимает вины с садистов и убийц.) Виктора Шкловского, приехавшего на Беломор, сопровождающий чекист вежливо спросил, как он себя здесь чувствует. Шкловский ответил: «Как живая лиса в меховом магазине». Через четыре года шкурка чекиста висела на витрине, а Шкловский благополучно прожил ещё 50 лет.
Однако, вернёмся к Брикам. Костоломное ГПУ вовсе не было вершителем судеб в России 20-30-х годов. Всё решали две могущественные организации – ВКП(б), чья деятельность относительно известна, и «советская власть», изученная крайне мало.
Впрочем, о ВКП(б) мы тоже знаем не так много, как кажется. Мы интуитивно отождествляем её с КПСС, а это совсем разные организации. Начиная с того, что ВКП(б) была закрытой структурой, а вступить в КПСС мог практически любой желающий – людей ещё заманивали.
Чтобы понять социальное положение Маяковских и Бриков, надо анализировать не «партийную», а советскую ветвь власти, о которой, повторяю, известно очень мало. Ярким представителем советской ветви был Луначарский, не занимавший каких-либо значимых постов в ВКП(б) (он не только не был членом Политбюро или Оргбюро, но не входил в ЦК).
Рассмотрение этого вопроса увело бы повествование в сторону и потребовало много времени, тем не менее, обращу внимание на три факта.
1. После революции младшая сестра Брик Эльза вышла замуж за французского офицера и по совместительству сотрудника Женераль Сюрте Андре Триоле. Переехав во Францию, она вскоре с ним развелась и вышла замуж за Луи Арагона. Начинал Арагон как последователь румынского «дадаизма», затем стал видным деятелем французской коммунистической партии, официального сталинского масонства («люди доброй воли»), а также членом Гонкуровской академии. Сама Эльза Триоле также получила премию Гонкуровской академии как «выдающийся французский писатель». Арагон и Триоле были членами интеллектуального истеблишмента Франции (близко знали Анри Матисса, Ив Сен-Лорана и т.д.).
2. Мать Лили Брик и Эльзы Триоле Елена Каган (в девичестве Берман) в 1918 году выехала из Петрограда в Лондон, где жила до 1932 года. Её брат Лео Берман был директором филиала банка «Ллойдс». Елена Каган работала в англо-российской фирме «Аркос», детище Леонида Красина. Это была гигантская частная компания, осуществлявшая весь импорт и значительную часть экспорта между UK и СССР. В 1927 году английская полиция совершила налёт на «Аркос» в рамках готовящегося фиктивного разрыва отношений с СССР. Был составлен список сотрудников фирмы, подлежащих высылке, туда входила и Елена Каган. В данной ей характеристике сообщалось, что она является опасной коммунисткой и еврейкой. Однако, компетентные английские органы разъяснили ошибочность этого утверждения и заявили, что работа госпожи Каган в «Аркосе» соответствует целям Соединённого Королевства. Мать Лили Брик осталась работать в Англии. Она периодически выезжала на континент для встречи с дочками.
3. Двоюродной сестрой Лили Брик была Регина Федоровна Глаз, воспитательница детей Сталина. Она поддерживала с Лилей тесные отношения и даже катала маленького Василия Сталина на её машине.
Как известно, машину Лиле купил Маяковский. По её инструкции:
«ПРО МАШИНУ не забудь: 1) предохранители спереди и сзади, 2) добавочный прожектор сбоку, 3) электрическую прочищалку для переднего стекла, 4) фонарик с надписью «stop», 5) обязательно стрелки электрические, показывающие, куда поворачивает машина, 6) тёплую попонку, чтобы не замерзала вода, 7) не забудь про чемодан и два добавочные колеса сзади. Про часы с недельным заводом. Цвет и форму (закрытую..., открытую ..) на твой и Эличкин вкус. Только чтобы не была похожа на такси. Лучше всего Buick или Renault. Только НЕ Amilcar».
Денег на покупку не хватало (карты, то-сё – Париж), Лиля слала Володе письма:
«Щеник! У-УУ-УУУ-УУУУ!..!..!.. Волосит! Ууууууу-у-у-у-!!! Неужели не будет автомобильчика! А я так замечательно научилась ездить!!! ... Пожалуйста, привези автомобильчик!!!!!!!!!!!!!!!!! Прежде чем покупать машину, посоветуйся со мной телеграфно, если это будет не Renault и не Buick. У-уууу-у-у ......! ... Мы все тебя целуем и ужасно любим. А я больше всех».
Средства Маяковский изыскал. Не только на машину, но и на всё остальное:
«Рейтузы розовые три пары, рейтузы чёрные три пары, чулки дорогие, иначе быстро порвутся… Духи Rue de la Paix, Пудра Hubigant и вообще много разных, которые Эля посоветует. Бусы, если еще в моде, зеленые. Платье пестрое, красивое, из креп-жоржета, и ещё одно, можно с большим вырезом для встречи Нового года».
Денег у Маяковского было много. Перед поездкой в Америку (1925 год) он в Москве проигрался в пух и прах. Собрал ещё. В Париже деньги «украли» (то есть снова всё проиграл). Напрягся, собрал в Париже, поехал дальше.
В Москве жить было тяжеловато – у Маяковского была комната в коммуналке и небольшая квартирка на троих с Бриками. Для коммунального ада райские условия, но для нормального человека тесновато. За границей зато Маяковский часто останавливался в дорогих гостиницах и жил за рубежом долго: с 1922 по 1929 год в среднем ежегодно по 3 месяца, или в общей сложности более 2-х лет из 8.
Так жить было можно, а в лучах всемирной популярности и нужно. Дело того стоило. А далеко внизу корячились тёти Мани, дяди Вани и прочие Булгаковы, дешёвые раскисляи и укропы помидоровичи, которые НЕ ЗНАЛИ ДЕЛА и не имели градуса для выезда за границу. Всё, что было ещё ниже (несчастный народ, горбящийся за гроши, живущий в переполненных коммуналках и часами стоящий в очередях, чтобы купить мыло, сахар и спички), не воспринималось вообще. «Это вы о чём?»
Ну, а дальше. Россия… Какая Россия? Я никакой России не знаю.
Для коммунистических властей Маяковский изготовил образцово-показательную автобиографию «под дурачка». Русская тема там затрагивается три раза:
1. «На вступительных экзаменах в гимназию священник спросил: что такое «око»? Я ответил: «Три фунта» (так по-грузински). Мне объяснили любезные экзаменаторы, что «око» - это «глаз» по-древнему, церковнославянскому. Из-за этого чуть не провалился. Поэтому возненавидел сразу - всё древнее, всё церковное и всё славянское. Возможно, что отсюда пошли и мой футуризм, и мой атеизм, и мой интернационализм».
2. «В 1905 году прокламации вешали грузины. Грузинов вешали казаки. Мои товарищи грузины. Я стал ненавидеть казаков».
3. «Денег в семье не было. Пришлось в Москве выжигать и рисовать. Особенно запомнились пасхальные яйца. Круглые, вертятся и скрипят, как двери. Яйца продавал в кустарный магазин на Неглинной. Штука 10-15 копеек. С тех пор бесконечно ненавижу Бемов, русский стиль и кустарщину».
(«Бемы» - это Альфред Людвигович Бем, эмигрантский славист.)
Всё очень понятно: «Ненавижу русскую историю, русскую церковь, славян, казачество, русское искусство». НЕ-НА-ВИ-ЖУ.
