230. Статья Жозефины Шкурко. Авторские чтения №6 Дмитрия Галковского

Создано автоматически. Нужно вычитать и оформить текст.

Москва. Полдень. 21 век. Авторские чтения. Други мои дорогие Галковскоманы и Галковскоманки! Сегодня я вам прочту святочный рассказ номер три, который называется "Статья Жозефины Шкурко". Наряду с Сорокиным, Пелевиным, Яркевичем, Пригловым, Рубинштейном, Кибировым, Друком, Кривулиным, Добрыниным, Коркия, Жалковским, Тер-Габреляном, Сопруновым, Амурским, С.С.Ивановым, Прасодиевым, Юрадловой, Осохиным, Генераловым, Деярским, Синицыным, Город-Ужгород, Чернодольским, Сверчковым, Н.С.Ивановым, Опрокундином, Нагелем, Дударыкиным, Мерзовим, Тарасенко-Сухоруковым, Голковский является одним из наиболее ярких представителей постсовременного постмодернизма в России. Я позволю себе опустить абзац анкетно-биографических данных о Голковском, которые можно легко найти в Википедии. В своем святочном рассказе №3 Голковский продолжает основную тему «Бесконечного тупика» — тему активного подключения творческой индивидуальности к процессу самокомментирования культуры. Рассказ начинается как пародия на Лолиту. Автор берет Новоковский сюжет и начинает его излагать на примитивном языке Зощенковских рассказов о Ленине. Сима топталась в замшевом пальто у Макдональдса на Пушкинской, улыбчиво предлагала в полголоса «Девочки, есть хорошие девочки». Подошла к мужику с портфелем, мужик шарахнулся, сунулась к подопившим ребятам, те ее обматерили. Наконец, похожий на академика Примакова столичный Армянин улыбнулся в ответ. «А что-нибудь поинтереснее есть? А что надо? А что есть? А все!» Лолиту набокова читала, да вот так Армянин воровато обернулся. Есть такая партия «300 баксов и бери на ночь». Дальше все в том же стиле толстовских рассказов про зверушек Голковский повествует о поездке академика Примакова на лесбиянское лесбище. О выборе там 11-летней проститутки Аньки Санкиной и о ее встрече с клиентом. Аньку повезли на «Мерседесе» за город. Она долго прыгала на мягком сиденье, потом заснула. Станция «Вылезайка» увидела она сквозь сон сладкую улыбку Примакова. Из гаража поднялись на второй этаж. В кресле на фоне огромного окна сидел старичок. Старичок что-то буркнул Примакову на непонятном языке, тот шутливо щелкнул Аньку по макушке и спустился вниз. Вскоре послышался шум заводящегося мотора, и «Мерседес» уехал. Старичок пухлый с крышковатым носом был похож на академика Арбатова. «И как нас зовут?» – сделав внезапный рывок из кресла в направлении жертвы, ласково прогондосил Арбатов. «Есть дай» – легко уклонилось от намерений Арбатова Анька. «Правильное решение, ты располагайся пока». Старичок спустился вниз, захлопотал на кухне. Наконец принес поднос с вином и фруктами, облепленными сахаром. Фрукты Анька стала есть, а вино не стала. «Что же ты, милочка, не пьешь?» – попытался подсесть к ней Арбатов. «На работе не пью» – снова увернулась Анька. Она уже почувствовала, что старичок слабый, и решила идиотничать. «Это ты что, все прочел?» – бахнула рукой в сторону книжных шкафов. Почти снял пушистый халат старичок. Внутри Арбатов оказался поросшим густым белым волосом. «Дал бы чего почитать. А какие книжки ты любишь?» «Про зверушек». Арбатов предложил ей иллюстрированную энциклопедию динозавров. У Аньки загорелись глаза. «Это кто?» – «Листразавр». «Листеест». «А это кто?» – «Палакадонт». «Он что, плачет?» – «Когда поужинает». Анька перевернула страницу. С картинки на нее смотрел Арбатов. «Рих-ри-хазавр. А это, дядя, не ты, случайно?» Арбатов внезапно покрылся багровыми пятнами и зашипел. «А ну, кончай ломаться, дрянь! Сам ты дрянь, импот старый!» «Заткнись, сучка!» – старик больно ударил ее по щеке. Анька отпихнула его ногой. Старичок упал, звонко ударившись о полированный пол и затих. Она торопливо оделась, забрав шарф, и с энциклопедией под мышкой выбежала из дома. Далее на сцене постмодернистского театра Галковского появляются неизбежные альтернатива Аньке Санкиной – упакованная новорусская дочка Ирочка Конькова. Само неумолимое развитие сюжета святочного рассказа №3 носит пародийный характер. Предумышленный филологический механизм напоминает циклопическую английскую булавку, при помощи которой клоун прикалывает конферансье оторванную фауду фрака. В бесконечном тупике Галковский сумел карнавализировать мысль, которая у него не просто излагалась, а прямо-таки разыгрывалась на глазах читателя, подобно тому, как актеры разыгрывают пьесу. Что же говорит тогда пространство литературы? Не в философском, а в художественном произведении постмодернистская предумышленность переходит всевозможные и невозможные границы. Это уже пародия не на что-либо конкретное, а пародия вообще. Пародия на святочный рассказ, пародия на рассказ просто и в конце концов пародия на литературу. Ролан Барт писал. В наше время изобразительные коды разваливаются до основания, уступая место некоему множественному пространству, моделью которого служит уже не живопись, полотно, но скорее театр, сценическая площадка, о чем возвещал или по крайней мере мечтал Малар Ме. Литературный критик находится перед большой трудностью, пытаясь иллюстрировать свои импрессионистические впечатления от такого рода текста, поэтому прошу меня извинить за идущие далее обширные цитаты. Крайне неприятная для критических исследований особенность Голковского заключается в том, что он практически никогда не дает явных зацепок для раскрытия своей интеллектуальной концепции. Хотя в целом эта концепция излагается им вполне прозрачно и доступна даже массовому читателю. Рассказав про Ирочку, Голковский с такой же избыточной обстоятельностью начинает рассказывать о ее семье. Отец Ирочки был миллионером. После английской спецшколы со жвачкой Вальдемара, так звалятся, успела поразить взрослая советская жизнь в стиле «я весенним лесу пил из горла херсу, я в стогу ночевал с ненаглядной пеуньей». В начале 80-х, окончив школу, он со шпаной бил пустые бутылки в арках проходных дворов. В армии, куда его взяли со второго курса института, намазывал гуталин на хлеб и оставлял на ночь. К утру спирт из гуталина впитывался, из проспиртованного мякиша делали тюрю и ели. Вальдемар рассказывал об этом подробно с наслаждением. Началась перестройка, декорации сменились. Взрослую советскую реальность снова вытеснила детская европейская «свиньи пухом и островом сокровищ». К этому времени подоспели компьютерные варкрафты. Вальдемар ощущал себя укрывшимся в тоннеле детской спецжизни. Пятизвездочные отели с аквариумами внутренних дворов, украшенными слишком красивыми, чтобы быть настоящими цветами. Вечера в западных ресторанах, где вместо орущего фонящий микрофон Цоя профессиональный пианист на игрушечном рояле играл шума на детские деньги, не настоящие зеленые трюльники и синие пятеры, на которые можно было накупить ништяков по 0,8, а кукольные картонные бонны, исподаренные однокласснику югославской монополии. Доллары, марки, фунты. Этих бумаг проходило через руки много. На них покупались кукольные машины, дома, женщины. Некоторые из женщин становились хлопающими глазами жены. Но все это было не то. Подъезжая на бронированном лимузине к загородному особняку, Вальдемар запирался в верхнем кабинете и позорно играл в «Ред Алерт», возвращавший его в настоящее детство и дающий тем самым надежду на настоящую взрослую жизнь. После дотошного пародирования Пелевинского «Принца Госплана» повествование наконец вырывается на оперативный простор тотального морализирования. Начинается коронный номер Голковского, высмеивание норовоучительного характера русской литературы. На сцене появляется давно ожидаемый публикой Полунин, доведенный до отчаяния судьбой злодейка и бедный родственник Вальдемара, 40-летний поэт-неудачник дядя Митя. Два года назад дядю Митю бросила жена, с позором выгнав из квартиры. Дядя Митя сначала ссунулся к маме, но у мамы жила сестра с семьей, так что пришлось на последние деньги снимать угол в панельной пятиэтажке на окраине. За жилье надо было платить 100 долларов в месяц. Митя зарабатывал 30, остальное добывая продажи библиотеки, перезаниманием денег и даже голодной диетой. Митя опускался на социальное дно медленно, но навсегда, и это знов. Нельзя сказать, что он был плохим поэтом, скорее, никаким. Однажды его стихотворение похвалил Бродский. На волне перестройки его фото опубликовали в "Огоньке". Это произвело на Митю неправильное впечатление. Когда соратники по цеху подались кто в бизнес, кто в политику, он гордо остался в стороне. О нем забыли быстро и совсем. Друзья Мити часто показывали по телевизору, что вызывало у супруги приступы активности. Постепенно активность, наталкиваясь на стену поэтической гордыни, переросла в ехидное комментаторство и, наконец, в открытое глумление, наперебой с постоянно торчавшим в гостях Жениным любовником. Жена и любовник в глаза называли дядю Митю "он". Он молча терпел, так как в сущности был человеком беззащитным, хотя и скрытным. Единственным видом Митиной обороны был демонстративный исход на балкон, где его спина виднелась через окно кухни часами, до тех пор, пока любовник не уходил из дома. Жена очень бы удивилась, увидев лицо мужа в это время. Дядя Митя часто моргал близорукими глазами и тихо, беззвучно плакал. Особых друзей у него никогда не было, а всем родственникам он смертельно надоел. В конце концов, единственным местом в Москве, где Митю принимали, осталась квартира родителей Вальдемара, старых шестидесятников. Быть может, молодая бабушка Ирочки уважала в своем двоюродном брате несостоявшийся укор судьбы. В глухие семидесятые перед бабушкой Прозрачным Марьевым мерцало счастливое будущее. Премьера спектакля сына. Зал театра на Таганке. Свет гаснет. Поднимается занавес. На сцене начинается обычная советская жизнь. В какой-то конторе идет совещание. Кто-то абстрагируется от коллектива. Его поправляют, но не сильно. Потом поправленный вместе со школьными друзьями идет собирать грибы. В общем, ничего не происходит. Но если приглядеться под текст, то вставлены вопросы, обозначены проблемы. Вопросы и проблемы растут как грибы. Ответа на них нет и быть не может. Но внешне что вы мне можете сказать? Гордо отвечает сын в кабинете у следователя. И следователь с ужасом понимает, что не может сказать сыну ничего, потому что в пьесе ничего нет. Наоборот, молодого человека надо формально поощрить за производственную тематику. И будут поощрять за производственную тематику. Но никакой производственной тематики нет. Есть драма жизни, есть, если хотите, трагедия маленького человека. А вот что у умному человеку и карты в руки. Можно крепко жить интересной театральной жизнью столицы, а можно и эмигрировать. Она вместе с дедушкой сидит в седьмом ряду. И все видят, что это она, мать. Еще тайная радость. Была шероховатость в пьесе, она читала и указала. Еще трудность тоже исправили. А дедушка придумал новое название. Но талант у молчаливого и осторожного преференциста Вальдемара обнаружился другой. Считать деньги в свою сторону. Он в 26 лет, только-только закончив Прихановский институт, плотно вошел в обойму московских олигархов августовского призыва. Тридцати годам у него был собственный банк и сеть связей крепкая, вечная. Нельзя сказать, чтобы Вальдемар против дяди Митти что-то имел. Наоборот, считал последнего беззащитным чудаком. Но отец-основатель свято блюл золотое правило новых русских. Не давать денег никому и ни при каких обстоятельствах. Митти это правило знал. Внутренне с ним был согласен. Обратное нарушало бы его твердое убеждение, что все новые русские сволочи. Однако, сдерживаться приходилось с трудом. По мере улучшения благосостояния Вальдемара и опускания на социальное дно дяди Митти между дядей и вальдемаровскими родителями вырастала социальная пропасть. Говорить становилось не о чем. В последнее время темы для разговора приходилось выдумывать специально. Во время последней встречи поговорили о погоде. Бабушка неосторожно ляпнула, что собирается на зимние каникулы с внучкой на Мальту. Это был прокол, так как дядя Митти последний раз выезжал на отдых 25 лет назад в пионерский Крым. Дедушка что-то завернул про то, что в доме 5 компьютеров и ни один нормально не отлажен. Получилось еще хуже. Наконец бабушка позорно съехала на что бы сейчас новенького почитать. Озверевший от злобы бедный родственник что-то буркнул про новый роман «Умбертуэкку». Оказалось, ни бабушка, ни дедушка не имеют о новинке никакого понятия. Вещище 5 лет назад для семьи московских интеллигентов немыслимое. Это озлило дядю Митти еще больше. Он в порыве ненависти уцепился за неосторожно вошедшую в гостиную внучку. – Ириша, в каком ты классе учишься? – В пятом. – Замечательно! – злобно улыбнулся братинный дядя Митти. – А в церковь ходишь? – Каждое воскресенье. – Очень хорошо! Хитрая бабушка, по-женски угадав трудность, затараторила в другую сторону. Дядя Митти, тараторение не глядя и не меняя тона, умело отмел. Продолжил копать дальше. Таков закон постмодернистского действия. Сюжет и ход действия ясен с самого начала. Но чем он яснее и примитивнее, тем обстоятельнее и гуще становится процесс повествования. Издевательский диалог только начинается. – Очень хорошо! – А скажи, Ира, ты богатая? Бабушка взвелась на добы и распростерла крылья. – Да какие мы! Да уж в трехэтажных особняках живете! Известное дело! – Да кто живет? Да какие особняки? – Мы зимой здесь живем, в Москве. Это только так кажется. – Кажется, не кажется. Ира, ты в хорошей школе учишься. Наша школа – лучшая в Москве. Вот видишь, твоя школа платная. И самая лучшая. Раз за такую школу родители платить могут, значит, ты богатая. – Я думаю, это правда. – Конечно, правда. Потом посмотри, ты уже весь мир объездила. – Ой, да какой мир взвелась бабушка! Ну как, в Греции была. – Была. – Так, а в Англии? – Была. – Три раза. – А во Франции? – Была. – В Италии? – Была. Бабушка опять не вытерпела. – Ой, да разве это поездка? В Италии мы всего пять дней были, и то погода. – Бабушка, ну была же, обиделась маленькая хвостунишка. – В Испании? – Была. – Еще поедем туда и на Мальту, там рядом. – Вот, видишь? А ведь очень мало мальчиков и девочек в твои годы в стольких странах побывали. Это ведь очень дорого. Давай посчитаем, сколько. У бабушки выступили на скулах красные пятна. Такого от дяди Мити она не ожидала. И, несмотря на свою опытность, растерялась. Дядя Митя, тем временем, потирая руки, копал дальше. – Иришка, неси сюда свой ноутбук. Заодно проверим, как у тебя с арифметикой. Иришка принесла подаренное папой компьютерное чудо. – Вот ты едешь в Испанию. Сколько на тебя денег уйдет? – Предположим, округленно, тысяча долларов. – А, во-первых, не тысяча, а триста, – сказала бабушка. – Хотя, во-первых, поездка стоила две тысячи семьсот тридцать четыре доллара тридцать центов. – Хорошо, триста. – Нелепо уступил дядя Митя. – Дело в том, что в шкале цен у него были зияющие провалы. – Как, впрочем, и у самой бабушки. – Правда, участки неясно различимых цифр у них не совпадали. – Триста долларов – это большие деньги. – За эти деньги можно целому классу девочек помочь. – А тебе триста долларов одной. Это несправедливо. – Ты же уже была в Испании. – Обычные девочки ни разу за границей не бывали. У них нет денег. – А еще есть много сироток, они живут в специальных детских домах. – Так они не то, что в Испании. Для них простая шоколадка – это уже радость большая. – Знаешь, сколько стоит шоколадка? – Большая? – Большая. Сто граммов. – Ну, семь долларов. – Ха-ха-ха. Тот, экономящий каждую копейку, Митя цены знал твердо. – Пятнадцать рублей. – Посчитай, сколько это будет в долларах на компьютере. – Пятьдесят центов. – Вот именно. – Сколько таких шоколадок можно купить на триста долларов? – Шестьсот. – Точно. А если каждая шоколадка по сто грамм, то получается шестьдесят килограмм шоколада. – О-о-о, – по-английски сказала Ирочка. – Вот тебе и о-о-о. – Ты столько даже не поднимешь. Надо на машине везти. – Этого хватит на подарки для целого детского дома. Бабушка сидела, открыв рот. Дядя Митя случайно нащипывавшего слабину в доселе непрошибаемой родне, несло. – Ты сказала бы, бабушке, и я в Испанию в этот раз не поеду. Проведу зимние каникулы в Москве. А деньги можно потрачу на добрые дела. Во-первых, бабушке экономия. Видишь, она все время говорит, что денег мало в доме. А тут она с тобой не поедет и свои триста долларов сэкономит. А главное, ты заведи тетрадку под названием «Добрые дела». Помогай бедным девочкам и туда записывай. Подари шоколадки в детдом или своди класс девочек-сироток в кинотеатр. Или еще чего-нибудь, что тебе интересно. Тогда, как настоящая добрая волшебница, все тебя будут любить. Самой тебе будет приятно. И Боженька тебе будет помогать. Последние слова дядя Митя говорил уже в прихожей, так как внезапно выяснилось, что у него сегодня в 22.00 назначена важная встреча с голландским литературоведом. Деверь за Митей захлопнулась. «Ты слышал, что Митька говорил?» - спросила бабушка своего мужа. «Да уж понятно», - сказал на всю жизнь испуганный советской властью дедушка, ощупывая языком подаренные сыном фарфоровые зубы. Здесь наступает первый сбой святочного рассказа. Первая осечка тотального морализирования, которое оказывается в современном мире бессильным. Дядя Митя пулей вылетел во двор, пошел через арку, вдруг встал посередине, как вкопанный, с ударением крикнул «Сволочи!». Но, несмотря на вроде бы гулкую арку, никакого вопля гнева не получилось. Он махнул рукой, побрел уже медленно и обессиленно к метро. Плакать на протертом дадер-диване, пить волокордин, заснув под утро, просыпаться в холодном поту от мыслей о близкой смерти. Волшебный талисман Казановы, золотая птичка русской литературы, перестает работать. Механизм примитивного морализаторства к концу XX века насквозь проржавел. Шестеренки и поршни перестают цепляться друг за друга, возникает сюжетная импотенция. Хотя до основного сбоя еще далеко, пока действие набирает обороты. Внимание автора снова переключается на главную героиню. Аника побежала по сугробам, в боты набился снег, шапка с помпоном съехала в сторону. Ей стало жарко, она расстегнула пальто, вдруг послышался шум электрички. Рядом оказалась железнодорожная ветка. Анька поскакала по путям и через полчаса вышла на станцию. Дальше Голковский уморительно описывает приключения Ани в электричке по пути в Москву. Сценка с омоновцами в тамбуре и диалог со старой девой, тетенькой учительницей о том, почему у нарисованных динозавров нет пиписик. Наконец Аня добирается до Москвы. В лестбище идти было нельзя, там ее ждала кулакастая Сима. Денег у Аньки не было совсем. Выпросив карточку на метро, она доехала до Пушкинской. Чтобы заглушить голод, Анька попробовала курнуть, но получилось еще хуже. Ее на пустой желудок вырвало. Противно задрожала жилка под левой коленкой, во рту стала сухо. Она вошла во двор на Малый Бронный, присела на лавку у темного подъезда, положив под попку книжку про динозавров. Пошел снег. Шапка с полуоторванным помпоном слезла набок, в ботинках хлюпала растаявший снег. Шарф она забыла, а мороз начался нешуточный. Аньку стала бить крупная дрожь. Закружилась голова. Чтобы унять карусель, она закрыла глаза и попыталась немного поспать. Ход действия святочного рассказа неумолим, но эта неумолимость не вызывает у читателя отторжения. Наоборот, действие именно своей обреченностью завораживает. Никакого реализма здесь нет и в помине. Как написала недавно и Эс Скарапанова в своем пособии для средних школ, «Серьезен Галковский, или издевается над доверчивым читателем, сказать со всей определенностью невозможно. Зрелище захватывающее, как в цирке. Знаешь, что распиливаемая женщина окажется целой, а все равно за всеми манипуляциями следишь не отрываясь». Русская посмодернистская литература, Москва, 1999 год, страница 459. Чем более обстоятельно и скрупулезно рассказывает Галковский о людях, которых нет, тем больше они перестают быть, но этой своей несущественностью дают дополнительное измерение нашему собственному существованию. Миф русского реализма опрокидывается в себя и оборачивается иллюзионизмом, чем с большей тщательностью выписывается картина, тем более она становится сериальной, тем более она не существует в своем материальном обличье холста, испачканного жирно-цветной грязью, и тем более превращается в экран монитора, служащим лишь поверхностным отражением другой, активной формы манипуляции с реальностью. Стоит провести пальцами по клавиатуре и так обернется Ведок. Чем богаче жила бабушка Иры, тем больше у нее становилось проблем. Каждый скачок благосостояния приводил к тому, что люди вокруг так же скачкообразно становились глупее, беднее и безалабернее. Переезд в евроотремонтированные апартаменты, покупка Форда, отдача внучки в навороченную гимназию, строительство трехэтажного особняка — все это вызывало всплеск новых проблем. Кухарка постоянно опаздывала на работу, садовник неправильно разбивал клумбы, шофер превращался в похабно улыбающегося пофигиста. Главное, вокруг все больше и больше становилось нищих. Полоумная старушенция лезла в мусорный бак как будто нарочно в тот момент, когда проезжала бабушкина машина. Пьяница из дома напротив и учащающийся периодичностью как бы случайно сталкивалась у подъезда и, отводя глаза, просила взаймы с 43 рубля 60 копеек. Сосед-отставник громко ковырялся под окном в своих ржавых "Жигулях". Бедные родственники и подруги, сидя в гостях, абстрактно, но целенаправленно жаловались на тяжелую жизнь. На самом деле бабушка была добрая, просто она многое забыла. Забыла, как некрасивой пионеркой пробиралась зимними вечерами из школы короткими перебежками от одного забора к другому. Пустой поселок мрачно смотрел темными глазницами окон. К тру скрипели редкие лампочки в металлических колпаках. Училась она то во вторую смену, то в третью. Зимой три четверти домов стояли пустые, темнело рано. Убителей изнасиловать могли, были случаи даже в ее классе. Бабушка забыла, что родилась на страшной Колыме. Мать ее работала по контракту врачом на золотых приисках, а отцом был врач-заключенный. Начальник лагеря вопрос не поднимал, всякое бывает. Потом начальника сменили, вопрос подняли. Мать за потерю бдительности выгнали с волчьим билетом и запретили жить в крупных городах. Она устроилась в подмосковных электроуглях на нищенскую зарплату. Маленькой дочке объяснилось, что отец их бросил. Правду об отце Зеки бабушка узнала только после перестройки. Бабушка забыла, как Эвальдемар, которого удалось устроить в английскую спецшколу, ходил на уроки в позорной клеенчатой куртке, и сытые номенклатурные дети над ним смеялись. Забыла, что в семье 10 лет не было денег, чтобы купить сыну щенка. Бабушка забыла, как слушала по ночам радио «Свобода», забыла, как прятала Томик Сложеницына в грязной коробке из-под стирального порошка под унитазом, забыла, как ее сотрудницы библиотеки Академии наук одевали в клоунскую оранжевую телогрейку и заставляли скалывать ломом лед на бесконечных субботниках, забыла унизительную обязанность перманентно доказывать перед краснорожими особистами свое нееврейское происхождение. Вспоминать обо всем этом было недосуг. Бабушку со всех сторон окружали проблемы. Вот и сегодня, будто тяжелой подушкой по голове ударили, Ирочка опаздывает. Детей из школы развозили в японских микроавтобусах, и уже несколько раз было, что оболтус-шофер попадал в пробки и опаздывал к ужину. Конечно, известно, какое в Москве движение, но за такие деньги могли бы обеспечить шоферов или охранников сотовой связью. Неужели трудно было догадаться? Безобразие! А вдруг что-то случилось серьезное? Прошел час-полтора, бабушка сидела, как на иголках. Наконец надела норковую шубу и пошла встречать Ирочку на улицу. Выходя из дома, бабушка злобно стрельнула глазом на лавочку у подъезда. Там сидела сгорбившаяся фигурка в заляпанном пальто. Сидит поберушка наколотая. Когда же это кончится? Тем временем Лолита в американском раю мало-помалу переходит у Галковского в Аню в стране чудес. Набоковский же перевод Леиса Керлова. Уснувшей Аньке стало хорошо. Есть еще хотелось, но дрожь прошла и в голове прояснело. Прямо перед ее лавочкой стояла маленькая фея. Фея была одета в короткое платьице. На голове у нее был клопочек с прозрачной лентой, а в руке волшебная палочка со звездочкой. Аня вспомнила, что видела такую фею в американском мультике, который ей подарил папа. Папа Аня был инженером на нефтяном заводе. У них была большая квартира с видом на город. Папа был добрый и однажды принес домой целую охапку мультиков. Мультики были на английском языке, но очень смешные. Про кота и мышку, потом еще про бобров. Про фею это не тогда было. Мысли у Ани путались. Кажется, про фею был фильм в детдоме. Папу и маму убили какие-то люди в масках. Саму Аню ударили сапогом по голове. Она целый месяц ничего не видела. Потом ее увезли в детдом в город Чехов под Москвой. В Чехове было плохо. Воспитательницы дрались, девчонки дрались. Однажды, ровно год назад, она вместе с еще одной девочкой решила выбежать в волшебную Москву. И почему-то казалось, что в Москве горы, большие светлые квартиры, и в одной из них живут мама и папа. В первый же день в Москве Аню изнасиловала Сима. Но об этом Аня не вспоминала, а наоборот совсем забыла. Вспоминала же забытые хорошие папу, мультик, в мультике фею. «Что же ты хочешь, милая девочка?» — спросила очаровательным глазком фея. «Покушать», — попросила Аня. Фея улыбнулась и взмахнула волшебной палочкой. Зазвучала прекрасная музыка. С неба на маленьких парашютиках стали спускаться шоколадки. Аня взяла одну на лету. «Можно?» — «Конечно, можно!» Аня съела одну шоколадку. Взяла еще. Шоколадки продолжали медленно падать с неба. Вдруг Аня почувствовала, что у нее тоже такое красивое платьице, а на голове колпачок. «Как же тебя зовут, прекрасная фея?» — спросила ее новая подруга. «Меня?» — счастливо спросила Анька. «Меня зовут Анечка». «Анечка? Прелесть как чудно!» Аня почувствовала, как поднимается от земли. Это, наверное, от шоколадок. Она откусила кусок побольше и точно стала гораздо легче. Анечка поплыла наверх. Подружка поднималась с ней рядом. «А как тебя зовут?» — спросила ее Аня. «Меня зовут Ирочка». «Ирочка? Чка-чка. Ирочка? Чка-чка. Ирочка, мы так за тебя переволновались. Ну, заходи!» Запел звонок домофона, лязгнула металлическая дверь. Эта бабушка, наконец, дождалась микроавтобуса. Действительно, попали в пробку на Садовой. И провожала любимую внучку домой. От лязга самкина вздрогнула, не просыпаясь, повалилась в снег. Снег шел все гуще и гуще. Снежинки на улыбающемся лице Ани уже не таяли. На утро труп увезли в морг, а через три дня на каникулы Ирочка уехала отдыхать на Мальту. Вот и все. Волшебное оружие русского мира, русская литература кончилась. Русский мир оказывается беззащитным. С ним можно сделать все, что угодно. И это может сделать кто угодно. Читатель ждет дидактической развязки, которая подводит все повествование. Но развязки нет. Есть прелестная юмористическая миниатюра, развернута, пересказывающая известный советский анекдот Ленина «Печник». Печник печь в горьках складывал, а Ильич сидел рядом, бутерброд с черной икрой ел да попукивал. Печник не выдержал. Да и пусть ну то. Ильич улыбнулся с хитринкой, посмотрел на Печника и говорит «Не дам». И откинулся в кресле, заливчато засмеялся. Светочный рассказ №3 есть тщательно спланированная творческая неудача. Затрачены огромные усилия для правильного высвечивания разрозненных фактов реальности и экскрупулезной фокусировки. С каждой страницы рассказа дидактический механизм становится все основательнее, приобретая под конец размеры устрашающие. Но сейчас, сейчас этот гиперболоид будет направлен в одну точку, включен на полную мощность и в грязной и унылой декорации постперестройки прожжется дыра. Может быть в наше подсознание, или в совесть, или в другой мир, или просто будет дыра, в которой исчезнет изрядный кусок отвратительной реальности. Но нет. Гиперболоид пахтит, кашляет, откуда-то вываливается и катится с треньканьем по цементному полу жалкое колесико. Фокусировка ослабляется, индикаторы гаснут. Все заканчивается ничем. Смерть оказывается незамеченной, подлость несостоявшейся, выход нарисованным, слезы читательского катарсиса поддельными. Знаменитое чеховское ружье не стреляет. Энциклопедия динозавров, заботливо выращиваемая автором в мрачный символ эпохи, положенствующей быть швырнутым железной рукой в харе советского эстеблишмента, в конце концов исчезает под попкой козявки-казетты. Голковский со смехом освобождается от социальной роли дидактика, совести нации, призванной бороться и не пущать. Он заставляет переоценить место писателя в постсовременной России, скорректировать писательское самоосознание в соответствии с давно уже произошедшей в постсовременной России переоценкой ценности. Роль властителя Дум сегодня - это роль имиджмейкера, мастера предвыборных технологий и тому подобных людей, выражающих волю и интересы господствующих социальных групп. Политиков, банкиров, олигархов, силовиков. Здесь власть и сила, здесь активное воздействие на реальность творческой индивидуальности. На этом фоне и мелькает жалкая фигурка писателя земли русской, комичного недоумка Дяди Митти. Татья Жозефина Шкурко вышла в январском номере "Воплей". Тут же была замечена, стала обрастать сочувствующими цитатами и ссылками. Прошло два месяца. Солнечным мартовским утром Шкурко вышла из подъезда дома на Бронный. Ночь с неутомимым Ургеневым была восхитительна, как никогда. Мадам сощурилась от яркого солнца, в глазах заиграли зайчики. Чтобы привыкнуть к свету, она села на лавку у подъезда, достала из сумочки сигаретку, щелкнула зажигалкой. Ах, хорошо-то как! Из почерневшего сугроба торчала глянцевая коробка. Взгляд критики самошинально остановился на надписи. "Едия авров". Также машинально Шкурко нагнулась и вытянула коробку из сугроба. Коробка оказалась книгой с набухшими покоробившимися страницами. На обложке был нарисован ухмыляющийся летучий ящер в позе цыпленка табака. Наверху написано "Энциклопедия динозавров". Шкурко открыла наугад. На нее смотрел листрозавр. Она перевернула страницу. Плакодонт. Еще ринхозавр. Растерянная Шкурко положила книгу на лавку, встала, задумчиво пошла к своему флексвагону. Открыла дверь. Где-то она это уже видела. Черт, дежавю какой-то. Внезапно сбоку мелькнула сутулая фигура в коричневом фринче, скрылась за мусорным баком. Шкурко осенила. "Дмитрий Евгеньевич!" – бросилась она к помойке. Никого она никогда не видела, но представляла себе ясно. Бритая нагло, с ленинской обороткой, маленькими злыми глазками, кокаиновыми зрачками. Однако за помойкой никого не было. Но разыграл, разыграл провокатор. "Ну что знает Ургенева?" – лихорадочно думала Шкурко. "Ну конечно же, по университету!" Вдруг она увидела Голковского лезущего в салон незапертого флексвагона. "Эй, постойте!" – крикнула Шкурко. Фигура вдрогнула, шарахнулась в сторону, оказавшись бомжом в ворованной куртке. Что за чертащина? Критикесса села в машину, с силой хлопнула дверцей и завела мотор. Постепенно мысли пошли по более спокойному, даже деловому, руслу. Новая информация, похоже, полезным лоскутком пришивалась к деревенскому одеялу постмодернизма. Статью о рассказе Голковского, конечно, надо переписать. Все должно начинаться с находки энциклопедии, потом поворот на провокативность, далее выход на симулякор и карнавализм. Пошло хорошо. Она это все обдумывала увлеченно, выруливая к набережной. Москварики совсем машинально. Вдруг сбоку вылез грузовик, взвызнули тормоза. Шкурко крутанула руль, машина повела в сторону, развернула. Весеннее солнце резануло крылом, золотыми перьями. Чья-то фигурка с ленинской бородкой. Вольксваген боком ударился о парапет, как в замедленной съемке медленно, красиво перевернулся и, ломая лед, так же медленно и обстоятельно, чтобы все успели рассмотреть, ушел через страшную дыру полыньи на дно. Хоронили Шкурко через три дня на подмосковном кладбище. Шел снег. Отец, пожилой генерал, бывший начальник Харьковского КГБ, неподдельно плакал. Дорогие друзья, я вам прочитал очередной святочный рассказ. Оставайтесь с нами. До новых встреч!

Создано автоматически 27.01.2025