Границы истории
Границы истории
Одной из основных (а, может, и основной) методологической ошибкой государственной историографии является применение методов исторической науки к областям исследования, лежащим за пределами исторического знания.
Например, об истории Чукотки можно говорить только с начала 19 века, и то в достаточной степени условно. В первой половине 19 века это малоисследованная территория, присоединённая к Российской империи лишь «политико-географически». Административная история Чукотки начинается с середины 19 века, когда там появляется русское поселение Марково (50 человек). О чукчах – подданных огромного централизованного государства, можно говорить только с начала 20 века.
А что было в Чукотке 19, 18, 17, 16 века или в начале первого тысячелетия? Весьма вероятно, и даже наверняка, там жили первобытные люди, у которых была какая-то социальная история. То есть одни племена вымирали или уничтожались, другие занимали их место. Менялись способы хозяйствования и технологии. Но всё это предмет исследований не историков, а этнографов и антропологов. То есть, если по-простому, биологов. Биологов, которые изучают поведение и повадки некоего вида (или страшно подумать – видов) сухоносых обезьян.
Да, эти обезьяны в силу ряда причин (в том числе случайных) получили колоссальный эволюционный бонус – интеллект. Как только это произошло, человек моментально превратился в царя зверей. Если бы на орбите Земли в этот момент находился инопланетный космобиолог, он бы моментально предпринял генеральное сканирование хромосом всех земных зверушек. Ибо жить им осталось недолго. Вроде бы, какое дело огромному киту, плавающему в ледяном океане, до того факта, что где-то в Африке какая-то сухоносая мартышка научилась совершать элементарные логические операции. А вот эта тропическая мартышка очень быстро (по биологическим меркам – мгновенно) дотумкала, как выживать при 50-градусном морозе, построила (БЕЗ ДЕРЕВА) лодки, научилась на них плавать в том самом ледяном океане и БИТЬ КИТОВ (костяными и кремниевыми гарпунами). Интеллект - это страшная сила.
Но пока нет устойчивых поселений, нет письменности, весь этот интеллект оказывается для исследователя вещью в себе. Историку буквально не с чем работать. Представьте, что перед вами компьютер, забитый программами и интенсивно работающий, но у него нет экрана и вообще каких-либо доступных стороннему наблюдателю устройств ввода-вывода. Мы будем видеть урчащий ящик, по внешнему виду похожий на компьютер, но что там происходит, с точки зрения содержательной, даже не стоит задумываться. НЕТ ДАННЫХ.
Можно ли говорить об истории волчьей стаи? Конечно, можно. Она возникает, борется за выживание, конфликтует с другими стаями, потом распадается или вымирает. Всё это повторяется миллионы раз на протяжении миллионов лет. Только все эти волки остаются безымянными, и воссоздать их историю совершенно невозможно (и, кстати, не очень интересно). Сейчас конкретной стае можно навешать датчиков и отслеживать в живом времени (что и делается). Но до уровня гиперинформации только что дошли, и в прошлое опрокинуть подобную текнолоджи невозможно. Миллионы волчьих мозгов давно и бесследно сгнили. Вместе со своей историей.
Значит, на предложение изучать историю чукчей 15 века профессиональный историк должен честно ответить:
- Товарищ, вы обратились не по тому адресу. Я врач-педиатр, работаю с детьми от двух лет. С грудничками – в соседнем кабинете. А если вашему ребёнку минус пять лет, это вам в церковь или к психиатру. Или, на крайний случай, в центр репродукции человека.
Но историк, находящийся на службе государства, такого не скажет никогда. Если социальный заказ есть, он его выполнит.
Будет написана история волчьей стаи (гипотетической, на основе находок нескольких волчьих черепов и характерно разгрызанных костей жертв), затем она будет персонифицирована – «Акелла», «Белолобый», «Белый клык», дальше более-менее удачно скомпанованная «литература» лет за 50 окаменеет, а ещё через 50 дойдёт до стадии историко-литературного мифа, за колупание которого могут и по рукам дать. Ну и, конечно, рано или поздно будет найдена «переписка Фидель и Меджи» на моржовых клыках.
Проблема ещё в том, что чёткую границу, где история есть, а где её нет, провести трудно.
Например, в случае Чукотки, отправной точкой можно считать путешествие Иосифа Билингса, предпринятое в начале 90-х годов XVIII века. Биллингс был англичанином, до этого плававшим штурманом в экспедиции Кука, а потом перешедшим на русскую службу. По приказу Екатерины Великой он обследовал берега Чукотки и составил на английском языке отчёт об экспедиции, который был издан в Лондоне в 1802 году (что немаловажно, ещё при его жизни). Там есть первичные сведения о чукчах, их языке и образе жизни.
Но, с другой стороны, есть попытки сухопутного проникновения русских в Чукотку в середине 18 века – неясно в какой степени успешные, но вероятно имевшие быть (пуркуа па?). Так что здесь граница размыта.
Размыта не нарочно. Но в истории ещё сплошь и рядом бывает нарочно. Российской императорской власти было важно отодвинуть в прошлое владение Чукоткой (да и всей Сибирью), поэтому была придумана фантастическая история о проникновении в Чукотку «Семёна Дежнёва», который даже открыл Берингов пролив (за 80 лет до бедного Беринга, не знавшего об этом сногсшибательном факте, и за 120 лет до самого Кука, назвавшего открытый им, наконец, пролив в честь погибшего в этих краях русского капитана).
При этом говорится, что в основанном Дежневым Анадырьском остроге в 18 веке жило до 600 (!) человек. Для сравнения – на всём русском Дальнем Востоке в конце 19 века, включая туземное население, проживало 200000 человек, причём во Владивостоке – 30000, Хабаровске – 15000, Николаевском – 5000, а во всех остальных городах – суммарно менее 1 000. Это была Пустошь. Дай Бог, если на всей Чукотке в 18 веке жило 1000 человек. Это для тех краёв (кусок тундры) ДАВКА.
Но это ладно. Как говорится, «по-божески». Да и цели у людей были благие – ну, приврали для пользы. Дальше - больше. Азиатская «апщественнасть» положила на историческое пограничье жирную лепёшку. Результаты этого можете видеть в украинской статье в википедии «Присоединение Чукотки к России» (почему-то написанной на русском языке). Оказывается, между независимой Чукоткой и Россией до начала 19 века 150 лет велась кровопролитная война на уничтожение, чукчи в пух и прах громили русские войска, даже захватывая пушки и знамёна, сражения были для Дальнего Востока ГИГАНТСКИЕ, а после всё-таки временного разгрома украинские чукотские патриоты «перешли к партизанским действиям». Вот так вот! В конце концов, русские понесли сокрушительное поражение от чукчей и были вышвырнуты с территории Чукотки вместе со своим «Анадырьским острогом» (которого, напомню, действительно не было, и это зияние задним числом объясняли «упразднением за ненадобностью»).
Стоит ли говорить, что вся история «разгрома хвалёных российских войск доблестной чукотской армией» - бред от начала и до конца. Достаточно сказать, что русская колонизация среди первобытных народов носила преимущественно мирный характер – русские старались подкупить местных вождей (что было везде – например, в Северной Америке), по возможности с ними смешиваться (это характерно скорее для колонизации Южной Америки), а, смешиваясь, в той или иной мере перенимать местные обычаи (факт уникальный среди народов-колонизаторов). Благодаря этому и удалось объединить вокруг Москвы огромные территории методами мирной экспансии. Что не исключало военных действий, которые всегда были запасным вариантом «Б», кратковременным и крайне эффективным. Единственный случай затяжной колониальной войны с местным населением – это Северный Кавказ, но только потому, что это была пограничная территория с Турцией и там активно действовали эмиссары других колониальных держав – прежде всего, Великобритании. Без этого влияния чечня, кабарда и прочие народности просто бы обрусели и смешались с пришлым населением Кубани – которое, в свою очередь, приняло много местных обычаев, местные танцы, одежду, да и этнически смешалось с северокавказцами.
Но это всё - метание бисера перед свиньями. Чтобы опровергнуть поклёп, достаточно обратиться к автобиографии его автора – некоего «Тана-Богораза». Я приведу несколько красочных цитат из еврейского Мюнхгаузена:
«Я родился в апреле 1865 г., точного дня не знаю, возможно, что 15-го, в маленьком гор. Овруче, в глуши Волынского полесья. По бумагам же моим значилось, однако, что я рожден в Мариуполе в 1862 г. Вышло это потому, что, будучи 7-ми лет, я стал надоедать своему отцу, чтобы меня отдали в гимназию, т. к. читать я, кажется, научился тогда же, когда начал ходить. Потом подучился и арифметике. Мы жили в Таганроге, отец съездил в Мариуполь и привёз метрическое свидетельство подходящего характера. Мать моя была купеческой семьи из города Бара Подольской губ. А отец был из семьи раввинской. Он и сам в колебаниях своей неверной фортуны был в городе Тифлисе даином - учёным экспертом, разумеется, учёным по части еврейских обрядов. Впрочем, по внешнему виду он не был похож на учёного. Был он мужчина огромного роста и силы, фигурой весьма походил на великого Петра, как его рисуют на портретах, в отличие от большинства евреев выпить мог бесконечно много, но никогда не пьянел. И когда разойдётся и захочет показать удаль, подойдет к лошади и поднимет её за передние ноги… Способности у отца были прекрасные, чудесная память. Библию и свои талмудические книги он знал наизусть - на острие шила, - это означает вот что: надо взять острое шило и проткнуть им открытую книгу страниц на полсотни в глубину, а потом указать наизусть - какие именно места и фразы проколоты. Был он также весьма музыкален, пел приятным тенором и в трудные минуты своей последующей карьеры неоднократно служил в синагогах хазаном - певцом. Кроме того, у него была определенная склонность к литературе, и он довольно много писал по-древнееврейски и по-новоеврейски и даже кое-что напечатал. Отец перепробовал множество карьер - торговал пшеницей и углём, участвовал также в контрабандном предприятии Вальяно и К°. Но деньги у него не держались - был он азартный картёжный игрок, - что заработает - спустит. А не то купит большие зеркала, золочёную мебель, а ещё через полгода, глядишь, и полтинника нет, чтобы сходить на базар.
Впрочем, в то время в Таганроге жилось и дёшево, и сытно. Так что голодать мы никогда не голодали. К тому же мы, дети, рано начали давать уроки. Я стал давать уроки с 3-го класса, т. е. с 10-ти лет. Ученики мои были верзилы грекосы-пендосы. Еще казаки-куркули, армяне, караимы. Иной разозлится верзила, схватит учителишку за шиворот и поднимет на воздух. Я, впрочем, свирепо отбивался - лягался и кусался. Нравы в Таганроге были степные - суровые. Мы, гимназисты, дрались жестоко с уездниками, бились на кулачки, ходили стена на стену... Учился я легко. Во-первых, вывозила память, а во-вторых, гимназия была либеральная - требовали мало, а знали и того меньше. Правда, потом нам назначили директором толстого немца Эдмунда Адольфовича Рейтлингера. Мы называли его уменьшительно: Мудя. Был он российский патриот, такой завзятый, какими в то время бывали лишь русские немцы. Но особой обиды мы от него не видали… А другому учителю, чеху Урбану, мы взорвали квартиру, подложили ему бомбу под крыльцо. Было это уже в восьмидесятых годах. Бомбу мы сделали из лампового шара, медного с нарезкой, начинку - из солдатского пороха. Ничего, разворотили полдома. Ранить никого не ранили. Только Урбана напугали чуть не до смерти… Откуда и как забрались семена революции в эту степную гимназию? Были молодые учителя из не весьма благонадежных, например: Караман, высланные студенты - Иогансон, Гутерман, Караваев. Моя старшая сестра Паша, по-русски Парасковья, а по-еврейски, собственно, Перль - жемчужина, в то время кончила гимназию. Отец хотел ее выдать замуж, но еще не успел приискать жениха, а Паша уехала на курсы. Был у ней характер решительный: возьму и уеду. Так и уехала, и никто не удержал. Через год воротилась из Питера добела раскаленная землевольческим огнем. Было это в 1878 году - феерическое время. Сановников уже убивали, а царя Александра II пока собирались взорвать. На эдакую страшную силу, как русская полиция, нашелся отпор - молодёжь отдавалась революции душой и телом. Не все, разумеется, - избранные».
Затем «избранного» за избиение преподавателей и тому подобное азиатское хулиганство отправили на Колыму – освежиться. Не в лагерь, упаси господи, а посидеть на бережку, подумать. Подумал:
«От оседлых народов я забрался к кочевым, странствовал с чукчами и с ламутами верхом на оленях, питался летней падалью, как полагается по чукотскому укладу, и «кислой» гнилою рыбой, как полагается по укладу якутскому. Научился говорить по-чукотски, по-ламутски и даже по-эскимосски. Вызнал и усвоил всякие шаманские хитрости. Порой бывало и так, что приедет шаман и просит: «А ну-ка, погляди в твою колдовскую книгу, - выскажи, какое заклинание против весенней слепоты». «Колдовская книга» была записная тетрадь. В ней было записано, действительно, всякое шаманство. Пишешь на морозе карандашом, руку отморозишь, писавши об жёсткую бумагу, а потом ничего, отойдёт. Потом на ночлеге, в тепле пишешь вместо чернил оленьей кровью. Записи эти у меня целы до сих пор, не выцвела кровь…
В 1898 г. из Колымска проехал обратно, прямо в Петербург. Помогла Академия Наук. Был я с разным письменным грузом - с чукотскими текстами и русскими былинами и собственными колымскими стихами, с рассказами, с романами и с такой неугаснувшей жаждой: «дайте додраться» - разумеется, додраться с начальством. Приняла меня публика довольно благосклонно. Братья литераторы прозвали меня «дикая чукча». В Петербурге заодно мы справили конец XIX века (собственно, рождение Пушкина). На празднике в яхт-клубе народники соединились с марксистами и выпили братски».
Прямо в яхт-клубе полезного негодяя приветили американцы и англичане, дали денег. По странному стечению обстоятельств, английский язык он уже выучил на Колыме (как и Ленин примерно в это же время – в Шушенском).
Тан со товарищи получил огромную сумму денег на изучение Сибири от имени Американского Музея Естественных Наук в целях «установления круготихоокеанской связи между Азией и Америкой».
Связь установили – именно тогда Мюнхгаузен выдал на гора антирусский бред про колониальные войны на Чукотке и т.д. – в пику действительным войнам такого рода в Северной Америке.
Всё это было приправлено реальными этнографическими заметками с натуры, однако, так же малоценными для науки, как фантастические измышления Маргариты Мид (№ 912). Ибо учёный, прежде всего, должен быть честным человеком, а какой же Тан-Богораз честный?
Например, Тан очень много писал о ритуальном гомосексуализме чукчей. В какой степени это верно – бабушка сказала надвое, а то и натрое. Может просто выдумал, может, видел одного местного педераста, с которым распил поллитровку, а может и впрямь «обычай» - в ряде первобытных племен такие случаи отмечены. Чего ожидать от сына вора и проходимца, потом школьного хулигана и уголовника, а затем записного враля с прибабахом, начавшего свою автобиографию (в энциклопедии «Гранат», кстати) с детского и заранее неправдоподобного «объяснения», почему дата рождения плавает на три года?
Во время пребывания в Нью-Йорке Тан-Богораз издал по-английски два тома исследований по лингвистике, фольклору, материальной культуре, религии и социальной организации народов севера, до сих пор воспринимаемых некритически. А зря, потому что, по его же словам, человек в это же время «писал злободневные статьи в российские газеты и палеолитические романы: «Восемь Племен», «Жертвы Дракона». Не является ли изданный на американские деньги двухтомник смесью «злободневных статей» и «палеонтологических романов»? Одновременно Тан-Богораз обслуживал собой англичан и занимался благоустройством в Канаде русских (антирусских) сектантов.
Во время русско-японской войны наш герой возвращается в Россию, и понятно с какой целью:
«Было это как раз к первому земскому съезду. Зашумела Россия, задралась. То били старые новых, как искони велось, — теперь били новые старых. Я бегал за теми и другими с записной книжкой. Ездил на Волгу, и в степь, и в Сибирь. Был страстным газетчиком, фельетонистом. Почувствовал себя даже всероссийским художественным репортером. Но и науки своей, чукотско-английской, отнюдь не оставлял. И так я стал человеком двуличным, двойственным. С правой стороны Богораз, а с левой, незаконной, - Тан.
Есть люди, которые Тана не выносят, а к Богоразу довольно благосклонны. Есть и такие, напротив, что чувствуют к Тану особую склонность, например, прокурор и полиция. С 1905 по 1917 г. я привлекался к суду по делам политическим и литературным раз двадцать. А раньше того расправы были административные. Не знаю, которые лучше, которые хуже - судебные или административные. Все хуже.
Заиграла революция. В январе 1905 я столкнулся с Гапоном, перезнакомился с гапоновскими рабочими, особенно с Кузиным, учителем и слесарем, гапоновским секретарем. Был он человек кристальной чистоты, взял на воспитание единственного сына председателя Васильева, убитого у Нарвских ворот, когда они лежали втроем, распластавшись на снегу, - посредине Гапон, слева Васильев, справа Кузин».
После революции Тан-Богораз занимает должность руководителя Комитета содействия народностям северных окраин при Президиуме ВЦИК и советского академика (не имея высшего образования).
Главная трудность исторической науки возникает не из-за наличия позитивной и негативной легенды исторического «пограничья», а когда в пограничных зарослях начинается «полемика». Нельзя бороться с богоразовщиной, опираясь даже на внешне правдоподобный и вполне позитивный миф Дежнёва, и уж, конечно, нельзя ложь и нестыковки отечественной историографии залеплять заморским дерьмом политических прощелыг за деньги.
А это делается сплошь и рядом. Собственно – всегда. Поэтому сама по себе государственная историография - наука весьма странная. В общем, люди хотят как лучше (хорошие – лучше для своей родины, плохие – лучше для соседнего государства, правда, последнее - только за деньги), а получается детский сад и очевидная глупость. Такая, что у большинства интеллигентных читателей пропадает охота интересоваться трудами историков.
