Что достаточно знать о Маяковском - 5
Что достаточно знать о Маяковском - 5
XII
Возникает вопрос: «А в какой степени вообще Маяковский отдавал себе отчёт в своих действиях и, следовательно, в какой степени он несёт ответственность за свои поступки?» Ведь он призывал советскую молодёжь идти работать в ГПУ и публично требовал физической расправы над своими оппонентами в условиях, когда подобные инвективы понимались буквально и буквально исполнялись. И при этом ни в коей мере не был коммунистическим фанатиком.
Ответ на этот вопрос прост. Прост на уровне приговора. Маяковский был физически умным человеком. Хорошо соображал.
Плодовитый Дмитрий Быков написал исследование не только о Булгакове, но и о Маяковском. Более удачное, но с теми же ошибками (незнание и НЕЖЕЛАНИЕ ЗНАТЬ исторического контекста, а также умственные беседы с великими, но никому не известными современниками).
В одном месте своей книги Быков разбирает третьестепенное стихотворение Маяковского:
«Маяковский всю жизнь даёт читателю схемы удачных речей - как собственная его «Схема смеха», совершенно бессодержательная, демонстрирует на ничтожном и случайном материале грубые, но безотказные приемы комического:
Выл ветер и не знал о ком,
вселяя в сердце дрожь нам.
Путём шла баба с молоком,
шла железнодорожным.
А ровно в семь, по форме,
несясь во весь карьер с Оки,
сверкнув за семафорами,-
взлетает курьерский.
Была бы баба ранена,
зря выло сто свистков ревмя,-
но шёл мужик с бараниной
и дал понять ей вовремя.
Ушла направо баба,
ушёл налево поезд.
Каб не мужик, тогда бы
разрезало по пояс.
Уже исчез за звёзды дым,
мужик и баба скрылись.
Мы дань герою воздадим,
над буднями воскрылясь.
Хоть из народной гущи,
а спас средь бела дня.
Да здравствует торгующий
бараниной средняк!
Да светит солнце в темноте!
Горите, звёзды, ночью!
Да здравствуют и те, и те -
и все иные прочие!
… Смешно всё, на разных уровнях: сюжет с его абсурдной жестокостью, вполне в духе хармсовских «Случаев»; абсолютная ничтожность повода - особенно в сочетании с высокопарностью концовки; стилистические смешения - сочетание одического пафоса и газетных штампов вроде «из народной гущи», и всё это на фоне готического антуража - «выл ветер и не знал о ком»… Если же читатель, просмеявшись, задумается, с какой стати баба с тяжёлым бидоном шла железнодорожным путём и откуда тут же взялся мужик с бараниной, и как она в сладостных мечтах умудрилась не услышать несущегося сзади курьерского,- он снова расхохочется, хотя и с легкой досадой. Обманули дурака на четыре кулака: смысла во всей затее - ноль».
Смысл, однако, в этом стихотворении (или точнее стишке) есть, и совершенно определённый. Коньком тогдашней политической мысли было идеологическое объяснение экономических (то есть технических) действий населения. Например, с какой целью рабочий отказывается работать? Раньше же работал, а теперь отказывается. Что он этим хочет сказать? Он хочет подорвать советскую власть. На самом деле ни о чём подобном рабочий не думал. Рабочий вообще не думает. Просто ему перестали платить, и работа потеряла смысл. С какой целью крестьяне отказывались продавать зерно? Им продавать зерно было экономически невыгодно. А с какой целью голодная собака злая? Голодная, вот и злая.
И наоборот, позитивные (для властей) технические действия населения ни в коей мере не свидетельствуют о том, что власть поддерживают. Крестьянин, торгующий бараниной, не герой, помогающий смычке города и деревни, он просто крестьянин. Которому выгодно торговать бараниной. Каждый идет по своей траектории, и лишь сумма этих траекторий превращается в броуновское движение экономики и, опосредованно, политики.
Маяковский хотел сказать именно то, что десятилетиями позже сказали острословы 60-х:
Прошла зима, настало лето.
Спасибо партии за это.
Маяковский дураком не был и уже на уровне простого житейского смысла понимал всю глупость марксисткой идеологии. Ему не потребовалось как Сергию Булгакову или Петру Струве проштудировать для этого десятки заумных немецких книжек.
Но кому много даётся, с того много и спросится. Поэтому его выбор в пользу оголтелого сотрудничества с коммунистическим режимом - это не «прости им Господи, ибо не ведают, что творят», а по другой епархии. Спрос с Маяковского другой.
А вот, например, о нравственном выборе Есенина или Пастернака говорить бессмысленно. Это «чёрные ребята», очень талантливые, но находящиеся по ту сторону добра и зла. У Катаева есть прелестная сценка общения двух ниггеров:
«Я стою в тесной редакционной комнате «Красной нови» в Кривоколенном переулке и смотрю на стычку «королевича» Есенина и «мулата» Пастернака. Королевич во хмелю, мулат трезв и взбешён. Их разнимают и уговаривают: ну что вы, товарищи…
Испуганная секретарша, спасая свои бумаги и прижимая их к груди, не знала, куда ей бежать: прямо на улицу или укрыться в крошечной каморке кабинета редактора Воронского, который сидел, согнувшись над своим шведским бюро, чёрный, маленький, носатый, в очках, сам похожий на ворону, и делал вид, что ничего не замечает, хотя «выясняли отношения» два знаменитых поэта страны.
Королевич совсем по-деревенски одной рукой держал интеллигентного мулата за грудки, а другой пытался дать ему в ухо, в то время как мулат - по ходячему выражению тех лет, похожий одновременно и на араба и на его лошадь, - с пылающим лицом, в развевающемся пиджаке с оторванными пуговицами с интеллигентной неумелостью ловчился ткнуть королевича кулаком в скулу, что ему никак не удавалось…
Поединок мулата с королевичем кончился вничью; общими усилиями их разняли, и, закрутив вокруг горла кашне и нахлобучив кепку, которые имели на нём какой-то заграничный вид, оскорбленный мулат покинул редакцию…»
Люди нашли друг друга.
Совершенно невозможно представить, чтобы Маяковский стал бы так себя вести в быту. При всей внешней брутальности он всячески избегал дурных драк. И как опытный бильярдист понимал кого, куда, по каким лузам развести.
Есенин ещё куда ни шло. Это по части гостиничного бизнеса. Говорил: «Сейчас скандал надо, а то так всю жизнь и проживёшь пастернаком». Человек был прилежный, тему чувствовал. В древней Спарте специально держали пьяного илота и показывали детям: это алкаш, ватник, не человек, у него шапка из собачьего меха. Поэтому Есенин, несмотря на свою национальность, был любимцем советских чиновников. Именно благодаря пьяным дебошам. На человека указывали указкой, даже ничтожный Бухарин выглядел на фоне Есенина отцом семейства:
«В целом, есенинщина – это отвратительная, напудренная и нагло раскрашенная российская матерщина, обильно смоченная пьяными слезами и оттого ещё более гнусная. Причудливая смесь из «кобелей», икон, «сисястых баб», «жарких свечей», березок, луны, сук, господа бога, некрофилии, обильных пьяных слёз и «трагической» пьяной икоты; религии и хулиганства, «любви» к животным и варварского отношения к человеку, в особенности к женщине; бессильных потуг на «широкий размах» (в очень узких четырёх стенах ординарного кабака), распущенности, поднятой до «принципиальной» высоты, и т. д.; всё это под колпаком юродствующего quasi-народного национализма – вот что такое есенинщина».
Правда, в Спарте был и такой обычай. Молодым спартанцам давали нож и приказывали илота убить. Про что чиновники, некоторые из которых закончили золотой пятый класс, знали. Про криптии было написано в гимназическом учебнике по древней истории.
Поэтому указкой ещё более удобно было показывать на повесившегося:
«Говорят нам: крестьянский поэт переходной эпохи, трагически погибший из-за своей неприспособленности. Не совсем так, милые друзья! - Крестьяне бывают разные. Есенинская поэзия по существу своему есть мужичок, наполовину превратившийся в «ухаря-купца», в лаковых сапожках, с шёлковым шнурочком на вышитой рубахе, «ухарь» припадает сегодня к ножке «Государыни», завтра лижет икону, послезавтра мажет нос горчицей половому в трактире, а потом «душевно» сокрушается, плачет, готов обнять кобеля и внести вклад в Троицко-Сергиевскую лавру «на помин души». Он даже может повеситься на чердаке от внутренней душевной пустоты. «Милая», «знакомая», «истинно-русская» картина!.. Идейно Есенин представляет самые отрицательные черты русской деревни и так называемого «национального характера»: мордобой, внутреннюю величайшую недисциплинированность, обожествление самых отсталых форм общественной жизни вообще».
Но надо сказать, что очень талантливый, но глуповатый Есенин, прилежно отрабатывая образ образцово-показательного русского хама, всё-таки написал «не стрелял несчастных по темницам», а не маяковское «пули погуще по оробелым, в гущу бегущим грянь, парабеллум». Это тот случай, когда сердце заменило ум.
У Пастернака не было ни того, ни другого. При этом он был образованным человеком по сравнению не только с Есениным, но и с Маяковским.
У Пастернака были литературные способности, он написал несколько хороших стихотворений, но аберрация его подлинного значения в русской культуре 20 века такая же психологическая загадка, как и неумеренное восхваление сомнительного остроумия Хармса.
На смерть Маяковского Борис Леонидович откликнулся стихотворением, где есть строки: «Твой выстрел был подобен Этне в предгорье трусОв» - и в этом весь Пастернак.
В 30-х годах Пастернаку в числе прочих советских литераторов предложили присоединиться к призыву писать о Красной Армии. Осторожный Пастернак подписался «Свистунов». Его спросили: «Ты что, с ума сошёл?» Пастернак пояснил: «Псевдоним».
А почему псевдоним? По-моему, это его фамилия. Не Пастернак же.
На Первом съезде советских писателей Свистунова провозгласили советским поэтом № 1. Через 25 лет Семичастный скажет, что Пастернак хуже свиньи, потому что даже свинья не гадит там, где ест. Что изменилось в Свистунове? Ничего. «Отелло не ревнив, он дурак доверчив». В 1924-ом году Свистунов катался по полу с Есениным, в 1959-ом - с Хрущёвым. Вероятно, и того, и другого можно было легко избежать.
Правда, устами младенца глаголет истина, и есть внутренняя закономерность в том, что именно Пастернак написал первое произведение новой послесталинской эпохи. Вроде бы новаторский «Доктор Живаго» написал пожилой человек, книга получилась посредственной, до дури наивной. Но выше этой дури так никто и не поднялся. Дальше пошла антисоветская литература, написанная людьми советского мира, – то есть рассуждения ни о чём. Возродить великую культуру не получилось.
XIII
В 1928 году Маяковский написал стихотворение «Император»:
Помню -
то ли пасха,
то ли -
рождество:
вымыто
и насухо
расчищено торжество…
И вижу -
катится ландо,
и в этой вот ланде
сидит
военный молодой
в холёной бороде.
Перед ним,
как чурки,
четыре дочурки.
И на спинах булыжных,
как на наших горбах,
свита
за ним
в орлах и в гербах.
И раззвонившие колокола
расплылись
в дамском писке:
Уррра
царь-государь Николай,
император
и самодержец всероссийский!
Пасхально-рождественское стихотворение заканчивалось призывом уничтожить всех недобитых дворян.
В это время в СССР готовили первый показательный процесс над «вредителями» (появилось само слово), то есть над белыми специалистами с высшем образованием, специально мешающими антибелым с начальным образованием механизировать производство. Процесс назывался «Шахтинским». Маяковскому в голову пришёл блестящий поэтический образ: царя с его выкормышами сбросили в шахту, в шахту надо сбросить всех противников советской власти.
С этим спорить неудобно, да и с «чурками-дочурками» Владимир Владимирович явно погорячился. Романовы были европейцами, а вот большевики - не совсем.
Маяковский очень много насочинял о себе, сочинять начал в эпоху футуризма. Сначала это был сценический имидж. Потом по мере «огосударствления» своего творчества его фантазии тоже стали политическими. Во-первых, он сочинил себе национальность. Не очень понятно какую, но нерусскую. О своём дворянском происхождении пару раз кокетливо вздохнул:
Столбовой отец мой дворянин,
кожа на моих руках тонка.
Может, я стихами выхлебаю дни,
и не увидав токарного станка.
Параллельно придумал, что он труженик и работает на производстве, забыв, что писать стихи - это для социализма не работа:
Мой стих трудом громаду лет прорвёт
и явится весомо, грубо, зримо,
как в наши дни вошёл водопровод,
сработанный ещё рабами Рима.
«Водопровод, сработанный рабами Рима» - это прекрасная стихотворная строчка, но, к сожалению, Маяковский рабом не был, водопровод не строил и даже его не прочищал. Он был бумагомаракой, и на социальные поблажки ему рассчитывать не приходилось.
А самое главное, Маяковский как-то сам себя уверил, что он член партии. В автобиографии он изображает тюремные эпизоды своего гимназического детства «партийной работой» и ведёт в жизни себя так, как будто он партиец с дореволюционным стажем. Он всегда пишет «я и Ленин», «я и партия», «мы в нашей партии», называет свои сочинения «все сто томов моих партийных книжек». Но партийная книжка одна, тоненькая. Её нет. И не было. Есть покровительство Луначарского. Но Луначарский в конце 20-х попадает в опалу. Маяковский же вместо того, чтобы притихнуть, распаляется ещё больше. Например, пишет стихотворение «Кандидат из партии», где восхваляет партийную чистку и призывает гнать примазавшихся из НАШЕЙ партии. Трудно представить худший тип поведения.
Чистки были серьёзным испытанием, проводились они малограмотными, озлобленными партийцами с дореволюционным стажем. Часто «чистильщики» вымещали на «коллегах» свою социальную неудачность (да и наступающую старость). Особенно свирепствовали женщины – пожилые, уродливые, одетые в детдомовские платья. Примерно половина вычищенных потом восстановилась в должности за очевидной абсурдностью обвинений. Те, кто не мог добиться реабилитации, теряли работу, а зачастую и свободу.
Как члены партии относились к подобным призывам Маяковского? А как, по-вашему, паханы будут относиться к фраеру, который восторгается воровскими правилками?
- Жорика опустили правильно, крысятничал Жорик. По понятиям. Но кто Жорик, и кто ты. Жорик в законе был, у него восемь ходок. Его все знают: Гога знает, Гиви знает, Ашот-лопата, Боря Житомирский. А ты кто? Наколки дореволюционного стажа сделал, и думаешь деловой. А ответишь?
Ответить Маяковскому было нечего.
Глубоко внутри он понимал, что он БЕЛЫЙ и белым останется. Как не мажь рожу и задницу разноцветной глиной - хоть чёрной, хоть красной. А в РСФСР «чёрную работу должен делать белый, а белую - чёрный». Всё очень просто.
Все годы советской власти Маяковский жил в стеклянном доме. Первый камень (ещё пристрелочный) в него бросили в конце 1927 года.
Любопытно, что начало опалы Маяковского положил кавказский метис Шенгели. Вопрос кто кого (Рио-де-Жанейро или Ташкент) был решён к 1927 году, и конъюнктурщик Шенгели выпустил книгу «Маяковский во весь рост».
Себя Шенгели(я) аттестовывал так: папа - внебрачный сын грузинского священника и полупольки-полукараимки, мама - дочь украинского таможенного чиновника и далматино-турчанки из рода генералиссимуса Суворова, а также тётя жены.
Внебрачный потомок турецкоподданных начал свою литературную карьеру с должности «комиссара искусств» в Севастополе, потом по подложным документам оказался в Одессе. В Одессе Шенгели оброс бакенбардами и стал корчить из себя Пушкина – организовал кружок поэтов «Зелёная лампа».
Какое Маяковский оказал влияние на советскую культуру? Да никакого. Его стихи тиражировали. Но в советский тираж пошёл и Гёте, как известно, немного недотянувший до Горького.
А вот Шенгелия - это хрестоматийный деятель советской культуры первого поколения, духовный и физический предтеча современных «новиопов».
Если убрать наукообразные европейские цитаты, пробковые шлемы, очки и бакенбарды, под ними откроется евразиец во весь рост.
Ни на какой диалог вердикты Шенгелия рассчитаны не были. Это приговор, когда голая жертва лежит на полу со связанными руками и кляпом во рту, облитая собственной кровью и испражнениями, а её разоблачают дальше («все только начинается»). Кто лежит на полу конкретно – неважно. На любого, кого положат, найдется ёмкая характеристика.
- Кто такой Маяковский? Деклассированный люмпен-мещанин, бьющий стёкла во дворах, переворачивающий урны и корёжащий качели на детских площадках. Качели поставлены государством, чтобы на них качались дети трудящихся. Ломать вещи - это не революция. Ты вещь создай, обточи деталь на станке. Притворяющийся пролетарским поэтом Маяковский много кричит в своих виршах о производстве. А был ли он на заводе? Я не говорю работал, а хотя бы смотрел, как вращаются шестеренки, бьёт паровой молот, разливается из ковша сталь? Неудивительно, что поэзия Маяковского выдохлась, и он превратился в литературного импотента.
Шенгелия написал о Маяковском то, что можно и надо было написать обо всех коммунистических демагогах (разумеется, включая и самого Шенгели):
- Кто такой Ленин? Дворянский белоручка, мелкобуржуазный «помощник присяжного поверенного», обманом пролезший в партийную среду, интеллигентский хлюпик и раскисляй, ни дня не работавший на заводе. «Товарищу» Ленину надо пойти на фабрику, поучиться у рабочих производительному труду и дисциплине. Нам не нужны истерические вопли интеллигентских барчуков со взвинченными нервами, нам нужна железная поступь батальонов пролетариата. Мелкобуржуазный элемент надо вычистить из партии калёным железом. Пусть Ленин покается перед рабочими, раскроет своё буржуазное, чтобы не сказать дворянское происхождение, и перестанет заниматься политической проституцией, украшая интеллигентскую лысину пролетарской кепкой, как яркой помадой и цукатами украшали торт придворные повара коронованного изверга.
- А Сталин? Сын мелкого хозяйчика, семинарский лежебока, интеллигентик, перебиравший бумажки в тифлисской обсерватории – вот и вся трудовая книжка «товарища» Джугашвили, выдумавшего себе «блаародный» псевдоним Сталин. А что за книжкой? Мурло мещанина. Днём националистический обыватель добренький, он сюсюкает и причмокивает, пописывая галантерейные стишки про цветочки, рыбок и птичек, тискает их в литературных журнальчиках. А ночью может подпиливать телеграфные столбы, отравлять водопроводы и стрелять из-за угла рабочих активистов. Месье де СталИну неплохо бы лет десять поработать в поле, на нефтяных промыслах, в шахте или депо, встать на ноги и узнать, как зарабатывают хлеб простые люди. А потом уже можно и кропать стишки и писать статейки по языкознанию – имея основанием пролетарское мировоззрение, а не годовую подшивку журнала «Мир божий».
- Пан Дзержинский корчит из себя «рыцаря» революции. Рыцари давно в Чёрном море, а их щиты с генеалогическими древами разъедает ржавчина. Карточная игра, кокаин, декадентские стишки – вот умственный кругозор деклассированного шляхтича. Вместо того, чтобы читать порнографические романы Поль де Кока и Пшибышевского, заскорузлому феодалу Дзержинскому надо встать у станка, повариться в здоровом рабочем коллективе.
- Злейший враг советской власти Калинин корчит из себя крестьянина-бедняка и говорит «правильные» лозунги о смычке города и деревни. За этой картонной вывеской скрывается звериный оскал «истиннорусского» кулака, гноящего в земле зерно и прячущего в подполе обрез. При малейшей возможности маска спадает, и на волю выползает погромщик и убийца, поджигающий стога сена, режущий коров из колхозного стада и вспарывающий животы селькорам. А сколько десятин вспахал и засеял Калинин? Всё его благополучие зиждется на плечах батраков, из которых он всю жизнь пил кровь. Может быть, стоит гражданину Калинину проехаться в места, не столь отдалённые, на целину, и там поработать собственными руками: срубить избу, вырастить и собрать урожай, накосить сена, попасти скот.
Надо сказать, что характер демагогии Маяковского был примерно такой же, и он о Шенгели высказывался весьма пренебрежительно. Но уровень его демагогии был совершенно другой. Это эпиграмма, иногда остроумная, реплика из зала, часто хамская. Заметка в лефовском журнальчике. В сущности, грубость и подлость Маяковского были сценическим образом 10-х, неожиданно перешедшим в государственную практику 20-х, но для самого Маяковского во многом оставшимся театральной условностью. Вероятно, в той или иной степени условностью и лицедейством была государственная практика Луначарского и даже Ленина (хотя его жертвам от этого не легче – расстреливали-то их по-настоящему). Ленин, когда ему показали стихи Маяковского, приказал «сечь Луначарского за футуризм». Иногда он шутил похлеще и вполне мог заменить «сечь» на «сжечь».
Беда в том, что русская кровожадная болтовня, часть интеллигентского юмора в 20-е годы стала практикой, а болтали русские перед, извините за выражение, поляками и латышами, что уже страшно, а дальше шли просто курды.
Маяковский был русским языкошлёпом, хотя и с налётом колониального «воспитания», а главное - он был гениальным поэтом.
Шенгелия был грузином со всячинкой, большей частью тоже азиатской, а главное – напыщенной бездарностью.
В 1937 году он написал цикл из 15 (!) поэм, посвященных Сталину. Сталин публиковать цикл запретил, справедливо решив, что очень хорошо - это тоже плохо, но замечательного грузина поощрил. Издал книгу стихов и не стал наказывать за оскорбление великого грузинского поэта Маяковского.
